Купчая

Всё гудело кругом: завывал ветер в вентиляционной трубе, далеко за рекой, на заводе, ухал прокатный стан, отвечала погудыванием железная рама кровати, пронзительным обертоном ныло оконное стекло… Или это у светофора гудит машина, трамвай дорогу перегородил? Наверно, с рельсов сошёл, как на днях… Наташа проснулась окончательно. Гудела от заполошного стука фанерная филёнка двери. Отзывалось в голове. Что стряслось, плохо кому-нибудь, наверное – медсестра и дома медик, так в училище учили, и это правильно. Натянуть домашнее платьишко… В дверях растрёпанная соседка, прямо с поварёшкой в руке:

– Наташ, тебя машина… Помирает…

Позади соседки, в дверях на лестницу, пыхтел Серёжа, шофёр скорой. Бежал на пятый этаж бегом. Дезинфицироваться всё равно – значит, и на умывание тратить время не надо. Пальто, боты, берет. Вниз по лестнице – гулом, набатом беды наполнился её колодец. Машина рванула с места, шарахнулись из-под колёс голуби. Что же могло случиться, ведь сдала дежурство – всё было путём, неужели та мамашка, с двойней…

Машина мчалась за реку, Наташу кидало с боку на бок на поворотах, взлетал над лужами радужный от бензиновой плёнки полупрозрачный шлейф воды из-под колёс. Ворота, крыльцо со звонком. Они с Серёжей вместе заколотили в дверь. Дверь отмашкой обдала привычным запахом дезинфекции. Белая мельтешня по коридору. Наташа услышала:

– Бегом! Не дышит!

Руки в халат совала на бегу. Лилась вода из крана. Мыло плясало в пальцах. Опять белая беготня, как мокрая метель навстречу, забивающая дыхание запахом хлороформа. Её буквально толкнули к отдельному столику, на котором лежал мальчик. Это, видно, он не дышал. Вполне сформированный, доношенный, даже волосиков много, чёрных колечек, но синий – очень чернявые бывают синими небритые, мелькнуло некстати. Захлебнулся водами? А если попробовать откачать, как при утоплении? За ножки – подержать над столом. Вроде чихнул, несколько капель жидкости упало? Нет, не дышит. Теперь слегка сдавить грудную клетку – и снова в распрямлённом положении вниз головкой. Не задышал.

Что-то во рту? Раскрыть ротик, очистить. Как учили. Нет, не от чего очищать. Свободен. Что же, что же…

Шкафчик, где хранился список Б, она нашла бы даже с завязанными глазами. Три шага к шкафчику – три обратно к столику. Нет, синее не стал. Значит, сколько-то кислорода всё-таки поступает? Как? Что мешает закричать, как все они кричат? Руки сами наполнили шприц. Укол. Тут же надо каплю, полкубика, он же весит в двадцать раз меньше взрослого. Нет, только вздрогнул, больше ничего не изменилось. Но, значит, живой! Опять к шкафчику и обратно. Ещё укол. Иглу не меняла, просто протёрла спиртом – это же младенец, какие там микробы… Ещё раз к шкафчику. Ещё. Теперь послушать. Как бы только унять собственное сердце, оно гудит, как прокатный стан за рекой, не даёт услышать…

Нет, вот. Отчётливо. Меленько и реденько, но явственно. Тук. Тук. Тук. Нельзя бросать, надо бороться! Марлю на губки и носик – и будем дышать. Сколько там в минуту у новорождённых? Чёрт, забыла! У взрослого двадцать… раз пульс у них вдвое чаще, то и дышать будем вдвое чаще… как сама дышу, так и ладно – не вихрем пронеслось, а проползло вместе с каплями пота, упавшими на кругленький лобик. Ффф. Ффф. Ещё. Ещё. Между этим можно, кажется, растирать. Чем? Он же нежный, надо не повредить кожу. Просто руками, наверное. Тереть, тереть, тереть. И дышать. Он тёплый, сердце бьётся, вытащим!

– Сухих! Сухих, растак твою! Возишься там… Шить давай!

Ага, у мамашки, значит, разрыв. А можно ли отвлечься, ведь надо непрерывно? Врач ругается, значит, помочь ей некому. Три шага к шкафчику…

– А держать кто будет? Едрёна Матрёна? Держи, не видишь?

– Зоя Даниловна, он… лучше!

– А раз лучше, то дальше сам оклемается… Теперь лавсан давай!

Оглянулась через плечо.

– Чё врёшь? Зажмурился он, вон, гляди, как чернила!

– Сердце прослушивалось…

– Полчаса назад. А теперь не услышишь ни хрена. Плюнь да разотри! – И, возвышая голос: – Один жив, ей скажем, что была ошибка, неправильно определили двойню, один родился, но было неправильное положение, потому такая возня вышла. А этого… – кивок назад, – этого никто не видел, поняли, стервы?

Наташа молчала, пригибаясь всё ниже. Неправильное положение. Неправильно. Так – неправильно. Нельзя. Он лежит без всякой помощи… Вот последний шовчик, последний узелок. Руки… да, конечно, надо бы снова размываться, но вдруг ещё не поздно? За окнами темно. А сюда ехали – был ещё день, хмарный, дождливый, но всё-таки мартовский, темнеет уже не рано. И за столько времени он ведь не умер, Зоя Даниловна неправа…

Теперь было можно снова подойти к нему. Ура! Вроде не такой синий! Обтёрла руки куском марли. Пульс есть! Можно ещё попробовать в двух водах искупать, в холодной и горячей…

– Сухих, а ну сюда!

Команды что-то подать не прозвучало. Значит, просто обругать собралась. Можно выслушать, делая своё дело. Тазик. Другой. Полилась вода. Стало легче: за шумом воды не очень-то разберёшь брань врача.