КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

— А ты почемъ знаешъ? Теб кто сказалъ! — воскликнулъ онъ.

— Самъ догадался, сударь, — продолжая смяться, отвтилъ Скворчикъ. — Нешто трудно и догадаться? Сразу было можно, потому такой красавицы барыни нтъ другой, да и не было.

— Хороша? — восторженно улыбаясь, спросилъ Павелъ Борисовичъ и подошелъ къ Скворчику, положилъ ему об руки на плечи, швырнувъ трубку. —Хороша?

Влюбленные любятъ говорить о предмет своей страсти съ кмъ бы то ни было и любятъ, когда другіе восторгаются ихъ красавицей.

— Да ужь прямо надо говорить, что королева, врод Миликтрисы Кирибитьевны[5], — отвтилъ Скворчикъ, закрылъ глаза, поднялъ плечи и развелъ руками. — Уму помраченіе!.. Вышла это какъ то ко мн въ людскую, стаканчикъ водки принесла. Держитъ это стаканчикъ въ блой рученьк своей, подаетъ мн, а я какъ глянулъ на нее, такъ ажъ холодокъ по спин пошелъ!.. „Выпей, говоритъ, любезный, озябъ, ты“. Рчь это у нея словно рченька льется, очи такъ и гладятъ тебя по душ... Ну, ужь и барыня, ужь и красавица!

— Молчи ты, чортъ, не дразни меня! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ, хватаясь за голову. — Увеземъ ее, Скворчикъ, а?

— Что-жь, Павелъ Борисовичъ, можно.

— Можно?

— Дляче нельзя то? Дворня у нихъ малая, деревня далеко; ежели въ пятеромъ, либо въ шестеромъ нагрянуть, а сперва челядь ихнюю подпоить, такъ вотъ какъ умчимъ!

Павелъ Борисовичъ большими шагами ходилъ по кабинету. Остановившись передъ Скворчикомъ, онъ долго смотрлъ на него, что то обдумывая, потомъ махнулъ рукою и ршительно проговорилъ:

— Увезу!... Тамъ что будетъ, а безъ нея я жить не могу. Слушай, Скворчикъ: сейчасъ прідетъ сюда Аркадій Николаевичъ Черемисовъ; онъ согласился помогать мн, чтобы самого меня въ этомъ дл не было, чтобы слды запутать, и ты будешь дло длать съ нимъ, его и слушайся. Отбери изъ ребятъ кого теб надо, и чтобы Коровайцева барыня была черезъ недлю у меня въ Лаврикахъ. Понялъ? Добудешь — проси чего надо, все сдлаю. Сплошаешь, либо продашь — запорю на смерть. Пить все это время не смй...

— Стаканчикъ другой, чай, можно? — фамильярно спросилъ Скворчикъ, подмигивая.

— Пьянымъ чтобы не быть, а то хоть ведро пей. Лошади, люди — все въ твоемъ распоряженіи, а ты въ распоряженіи Аркадія Николаевича. Помни, Скворчикъ, что всмъ награжу, первымъ человкомъ у меня будешь, а пожелаешь на волю, хоть въ тотъ-же часъ.

— На што мн воля ваша, сударь? Въ первую же недлю сопьюсь я и гд-нибудь подъ заборомъ издохну. Мн вольнй вашей воли не нажить, а пороть-то меня и на вол будутъ, еще, пожалуй, и къ палачу на кобылу съ этою волей попадешь при моемъ то карактер.

— Ну, это какъ знаешь, я только говорю теб.

По комнатамъ раздались звуки звенящихъ шпоръ и сабли, и въ кабинетъ вошелъ гусаръ Черемисовъ, первый другъ и пріятель Скосырева. Лихой гусаръ былъ немного пьянъ; не снимая заломленнаго на бокъ кивера, разпространяя вокругъ запахъ вина и табачнаго дыма, звеня и гремя, вошелъ онъ и бросился на диванъ.

— Ну, братъ Скосыревъ, пьемъ мы здсь славно, а все же скучно у васъ, въ Москв, чортъ ее возьми! То-ли дло у насъ въ Польш — восторгъ! Какія попойки бывали, какія красавицы есть... Ахъ, Скосыревъ, Скосыревъ, какія тамъ есть красавицы!... Есть и здсь да чортъ ли въ нихъ толку? Чопорныя, холодныя, маменекъ боятся, а тамъ, братъ, любая хоть въ огонь, хоть въ воду, коли полюбитъ! Да и безъ своихъ скучно стало, по эскадрону тоскую.

„Ради Бога, трубку дай,

Ставь бутылки передъ нами,

Всхъ наздниковъ сзывай

Съ закручеными усами,

Чтобы хоромъ здсь ремлъ

Эскадронъ гусаръ летучихъ,

Чтобъ до неба возлеталъ

Я на ихъ рукахъ могучихъ..,[6]

А и вправду, Скосыревъ, прикажи подать хоть вина да трубку, ежели ужь эскадроннаго хора здсь нтъ.

— И хоръ найдемъ, Черемисовъ, — улыбнулся Павелъ Борисовичъ. — Гусаровъ нтъ, да за то есть такія у меня пвицы, что пальчики оближешь!

Онъ приказалъ подать вина, трубки и принялся разсказывать Черемисову о своемъ желаніи похитить Катерину Андреевну Коровайцеву, прося гусара помочь.

— Да вдь сказалъ, что увезу, ну, и увезу, — отвтилъ Черемисовъ. — Ты меня отъ смерти спасъ... Лучше чмъ отъ смерти, — отъ позора. Какъ проигралъ я тогда въ Варшав и вс мои деньги, и казенныхъ сорокъ тысячъ, такъ мн никто не хотлъ помочь, одинъ ты протянулъ руку, и зная то меня въ ту пору очень мало. Я этого никогда не забуду, Скосыревъ, никогда! Не будь тебя, лежалъ бы я гд нибудь въ лсу, зарытый, какъ собака, самоубійца, казнокрадъ.

— Э, что объ этихъ пустякахъ говорить! — перебилъ Скосыревъ. — Это сдлалъ бы любой изъ товарищей, будь у него деньги. Это не услуга, ты вотъ мн окажешь услугу. Теб не страшно?

Черемисовъ откинулся на спину кресла.

— Мн страшно? Что-жь я, трусъ, что ли, по твоему? Коровайцева я, что ли, твоего испугаюсь?

— Да не Коровайцева, милый, а вдь это уголовщина.

— Э, пустяки! Увезу, представлю предъ твои очи ясныя и уду въ полкъ. Вдь теб нужно, чтобъ не подумали на тебя, чтобы у тебя не нашли, да не отняли, ну, и не подумаютъ. Поищутъ у меня, не найдутъ, а съ господиномъ Коровайцевым я хоть сто разъ и рубиться, и стрляться буду, это я съ удовольствіемъ.