КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

Барыню мужики не долюбливали и порицали. Имъ не нравилось позднее вставаніе ея, полнйшее невниманіе къ хозяйству, роскошь, ничего недланіе, довріе къ Глафир, которая была имъ чужда и которой барыня дозволяла все. Не нравилось мужикамъ и дворовымъ и то, что съ появленіемъ Катерины Андреевны начали посвистывать на конюшн и въ двичьей розги. О нихъ прежде и не слыхалъ никто, разв подростка какого-нибудь вспрыснустъ за баловство. Розги въ ту пору никого не удивляли, не возмущали и не оскорбляли. Он свистали и въ семьяхъ, и въ школ, и въ двичьихъ, и на конюшн, какъ свистали кнуты и плети на торговыхъ площадяхъ, но всегда и везд человка возмущала и будетъ возмущать несправедливость, безпричинная жестокость.

— Ты накажи виноватую рабу свою, — говорили мужики и дворня Коровайцевыхъ про Катерину Андреевну, — но ты накажи сама, по своему барскому приказу, за дло, а то она Глашк волю дала, и Глашка у насъ барыня, Глашка нашимъ бабамъ и двкамъ шкуру деретъ, косы треплетъ, а она такая же холопка.

Лука Осиповичъ вступился было и разъ, и два, но изъ этого ничего не выходило, тогда онъ одинъ разъ зыкнулъ на Глафиру, пообщалъ и ее отодрать за тиранство, а Катерин Андреевн сдлалъ выговоръ. Сдлалъ выговоръ и закаялся. Съ молодою женой посл этого выговора была истерика, пришлось послать въ уздъ за докторомъ.

— Ты меня уморишь, въ гробъ уложишь, — рыдая, говорила Катерина Андреевна и каталась на кровати. — Ты способенъ меня зврски наказать за то, что моя Глафира поучила какую то скверную двку, грубіянку, лнтяйку. Скоро эти двки бить меня будутъ; он меня и за барыню не считаютъ.

Лука Осиповичъ махнулъ рукой и боле уже не вмшивался въ „бабьи дла“. Очень ужъ любилъ онъ жену.

Слыша теперь стованія мужиковъ и дворни, Лука Осиповичъ былъ глубоко тронутъ, но его оскорбляло то, что вс эти люди видимо винили его Катеньку, — то и дло прорывалось словечко неодобренія по адресу Катерины Андреевны. Это убивало Луку Осиповича: ему не хотлось врить, что его Катенька убжала; нть, нтъ, ее увезли, украли, и онъ вернетъ ее!..

Не переодвшись, не сдлавъ никакихъ распоряженій, Лука Осиповичъ поскакалъ въ Москву.

— Побереги ты себя, батюшка баринъ, не загуби сгоряча, — говорили ему мужики, провожая его. — Послалъ бы лучше насъ, мы-бъ теб добыли и женушку твою, и обидчика, на арканахъ бы привели обоихъ да тутъ бы вотъ и казнили.

— Пошелъ! — крикнулъ Лука Осиповичъ Яшк, вскакивая въ сани и не слушая мужиковъ. — Гони до узда во весь духъ, а тамъ я ямскихъ возьму, курьерскихъ.

Мужики постояли, погоревали и разошлись, заперевъ господскій домъ и оставивъ старосту Игната домовничать и хозяйничать. Два мужика и дворовый парень Ефимъ, чувствовавшій себя очень виноватымъ, самовольно отлучились и похали слдомъ за бариномъ.

— Можетъ, мы понадобимся ему тамъ, голубчику, — говорили они.

Пріхавъ въ Москву и остановившись на постояломъ двор, Лука Осиповичъ, не попивъ даже чаю, похалъ разыскивать Черемисова. Въ ту пору сдлать это было не такъ легко, какъ теперь, — адресныхъ столовъ тогда не было, — но кое какъ Лука Осиповичъ нашелъ квартиру гусара и явился туда грозный, готовый на все.

Черемисова въ Москв не оказалось.

— Гд же онъ? — спросилъ Лука Осиповичъ у двороваго человка Черемисова, заспаннаго и полупьянаго парня.

— Ухамши.

— Куда, лшій ты этакій, „ухамши“?

— Къ господамъ какимъ то, къ помщикамъ. Нахали нон поутру какіе то господа, подняли барина съ постели и увезли.

Лука Осиповичъ сдержалъ свое бшенство, досталъ изъ кошелька серебряный рубль и подалъ парню.

— Вотъ теб на водку, любезный, — ласково сказалъ онъ, потрепавъ парня по плечу. — Вижу я, что ты хорошій малый, еще теб на водку золотой дамъ, а ты мн поразскажи кое что о барин своемъ. Ты у него одинъ слуга?

— Никакъ нтъ, сударь. Я ихній крпостной, изъ вотчины папепька ихній меня отпустили, когда баринъ въ полкъ похалъ, ну, и состою, а главнымъ при нихъ — деньщикъ ихній, Бондаренко.

— Онъ гд же теперь?

— Съ бариномъ ухамши. Онъ завсегда съ бариномъ.

— Мордастый этакій, съ большими усами?

— Такъ точно, съ усами.

— Ну, скажи же мн, любезный, вотъ что: твой баринъ привезъ сюда какую нибудь барыню изъ узда?

— Барыню?

Парень почесалъ затылокъ.

— Много къ нимъ ходитъ и здитъ всякихъ мадамовъ, сударь. Есть изъ простого званія, мщаночки тутошнія, швейки, а то вотъ актерки тоже здятъ, но бываютъ и благородныя, а только словно бы не изъ узда, а тутошнія.

— Онъ узжалъ куда нибудь на дняхъ?

— Да онъ и дома то, почитай, не бываетъ, сударь. Завернетъ иногда, переоднется и опять его нтъ день, два, недлю. Какъ вотъ пріхали изъ полка въ отпускъ, такъ все и живетъ.

— Можно мн взглянуть на его комнаты, любезный?

— Почему же не взглянуть? Пожалуйте. Хоромы у насъ не ахти какія, сударь, по холостому живемъ.