Курбский

Курбский, вылез из повозки за воротами монастыря: он не хотел, чтобы его видели больным, но не мог приехать верхом, как все. У крыльца дома, где расположился гетман и канцлер Ян Замойский, стояли гайдуки в панцирях, оруженосцы держали оседланных коней, в стороне на груде бревен сидели два монаха. Курбский шел через двор, уставив глаза в одну точку на ступеньке крыльца, изо всех сил стараясь идти прямо, но чувствуя, что его невольно сносит куда-то немного вбок. Он остановился, не доходя до крыльца, отер лоб и оглянулся: лучше бы он взял под руку Кирилла Зубцовского, пришел бы с ним вместе, и все. Хотя Кирилл должен быть при полку. Когда земля перестала уходить из-под ног, он пошел дальше. Он не знал, что в узкое окно на него смотрит гетман Замойский, и хорошо, что не знал. В прихожей тоже стояла стража. Он назвался, и его пропустили. Замойский не предложил ему сесть. Он смотрел недовольно, набычившись, вертел в руке перо.

— Доброго здоровья, ясновельможный пан гетман, — сказал Курбский и поклонился.

— Как осмелился ты, князь, явиться сюда в нетрезвом виде? — спросил Замойский. — Я видел, как ты шел через двор.

Курбский тяжело, удушливо краснел, он не знал, что сказать, от унижения и беспомощной ярости.

— Вот уже год, как я не взял в рот ни капли вина, — выговорил он наконец.

Замойский смотрел на него пристально, он что-то обдумывал.

— Твой полк будет под началом пана Александра Полубенского, с которым вы брали Изборск, — сказал гетман. — Ты поставишь его против стены и угловой Покровской башни, там, где крепость подходит к реке. Слева от тебя будут в траншеях венгры Гавриила Бекеша, сзади — регимент Полубенского. Ты будешь прикрывать батарею пятидесятипятифунтовую и ждать приказа идти на штурм сразу за венграми, а может быть, и перед ними. Когда идти, будет особый приказ. Понял?

— Да.

— Я сам буду следить за тобой, князь Курбский!

Замойский смотрел бесстрастно, рот его жестко сомкнулся, он протянул лист — письменный приказ. Курбский хотел взять, но лист скользнул из пальцев, он наклонился поднять — пол ринулся ему в глаза. Он упал на колени, опираясь на одну руку, старался встать изо всех сил, напрягаясь, — встать, чтобы не унижаться, он пытался поднять лист с пола, но промахивался — в комнате были сумерки, и они то сгущались, то рассеивались. Кто-то сильный, грубый поднял его сзади под мышки, подставил кресло. Он сидел, силясь рассмотреть как бы сквозь мелькающую в глазах копоть лицо гетмана.

— Если ты так болен, то я отправлю тебя наместником в Дерпт, который ты прозевал в прошлом году. А если ты пьян, то тебя будет судить королевский суд, будь ты хоть трижды князем! — сказал Замойский, но Курбский услышал только одно: «в Дерпт» — и язык окаменел у него во рту: он увидел кровать в комнате с окном в сад, отбитую штукатурку на стене, грузные шаги по деревянной лестнице за дверью, где кого-то волокли, вскрик — смесь боли, негодования, страха…

— Нет! — сказал он чужим, страшным голосом. — Нет, только не Дерпт! Я здоров. Это с дороги, я пойду, я хочу быть здесь, гетман, здесь, а не там, я сейчас встану, вот, смотри…

Опираясь о подлокотники, он приподнялся, но в глазах совсем потемнело, и он сел снова.

— На, выпей! — Замойский поднес к его рту кружку с водой.

Он выпил, закрыл глаза. «Только не Дерпт, Господи, молю тебя — только не Дерпт!»

Замойский позвал слуг.

— Отвезите князя в его дом, — сказал он. — Князь болен. Я пришлю к нему своего врача.

За Мирожским монастырем в полусгоревшей деревеньке на берегу реки, недалеко от переправы, Курбского положили в избе с разломанной печью и земляным полом. Слуги застелили избу хвоей, покрыли топчан шкурами и соорудили очаг — по-черному. Он лежал во власти своего бессилия. Даже приход королевского врача-итальянца не вывел Курбского из оцепенения. Врач терпеливо расспрашивал его, пугая латинские слова с польскими И немецкими, приготовил какой-то горький настой, не велел вставать, резко садиться, ходить, пить вино и вступать в споры, — словом, повторил почти все то, что сказал врач-голландец Григория Ходкевича год назад. Он пустил Курбскому кровь — полтазика натекло, растер ему грудь душистым спиртом и, отказавшись от денег, уехал. Курбский не почувствовал благодарности: это была лишь еще одна проверка Замойского, и все. Он задремал, но проснулся сразу, когда услышал снаружи у крыльца голос Кирилла Зубцовского. Кирилл приехал из-под осажденного города, он был в кольчуге, шлеме и высоких немецких сапогах-ботфортах. Он загорел, стал еще шире в плечах, уверенней в походке — война и власть шли ему на пользу. Курбский спросил, как дела с приступом.

— Нас меж мадьяр и пехотой Полубенского втиснули, — рассказывал Кирилл, — прямо против Свинорской башни, куда подкоп ведут. Думаю я, тут и пролом будут делать… Что-то ему не нравилось, и Курбский спросил что.

— Не пойму я, почему поставили нас под начало Полубенского? — сказал Кирилл сердито. — Он и чином, и годами будет ниже тебя, князь. Не верят, что ли?

— Может, и не верят… Где твоя ночевка? Обоз, припасы, порох?