Курбский

Но ветер опять набрасывает вонючий дым, совсем рядом кто-то рвет все в клочья истошным: «Смотрите!» — и Курбский шарахается нутром, одичало озираясь, как упавший с кровли оземь. На Свинорской башне тяжелым ядром московитов снесло весь верх вместе с королевским штандартом, из пролома пятятся люди, а потом все закрывает огненно-дымный столб, и до дальних опушек за рекой раскатывается гул мощного взрыва. На миг смолкают все батареи, и все слышат, как у Курбского вырывается:

— Подкоп!

Кто-то подхватывает:

— Подкоп! Московиты подкопали!

— О Боже, матерь Божия!

— Смотрите!

А совсем рядом страшно знакомый скрипучий голос говорит спокойно:

— Это контрмина, ваше величество.

Поляки переглядываются, пряча тревогу, но, когда и на Покровской башне падает королевское знамя, многие начинают понимать, что Пскова не взять. А Курбский уверен в этом. Но ему все равно — он с тоской ощущает, что вспугнули необратимо то, что приблизилось, охватило, подняло к облакам осенним. Этого не вернуть больше никогда. Да, осада Казани и осада Пскова. Но смысл того и этого непримирим. И он, Андрей Курбский, на миг вернувшийся в молодость, непримиримо разделен в самом себе и никогда не вернется обратно, в то целое, беспечное и верящее, что ушло. Это была не мысль, а ощущение глубин его тайного бытия.

Он окончательно открывает глаза, рассматривает гнилую балку, изъеденный дождями кирпич, переводит взгляд на город. За завесой едкого дыма в проломе суетятся мураши — люди. Там и его люди. Они пытаются пробиться, а он сидит здесь в безопасности и бездействует. Стыд начинает щипать мочки ушей: «Что скажут поляки? Король?»

— Несите меня туда! — хрипло приказывает он слугам. — Через траншею. Ну?!

Они мнутся, а он думает с холодной беспощадностью, даже с надеждой: «Пусть меня там убьют на глазах короля. Там Кирилл и другие, кого я увел за собой… Пусть убьют. А то подумают, что я увел — и предал».

— Несите! — повторяет он яростно, не смея стереть пот со лба, оглянуться.

— Стойте! — говорит рядом скрипучий ненавистный голос. — Не смей, князь, делать бессмыслицу. В таком виде ты там не нужен никому. Отведите князя вниз!

Это канцлер Ян Замойский. Он стоит в пяти шагах рядом с королем у другой бойницы. Стефан Баторий смотрит на движение войск под стенами, он не оборачивается, но по спине видно, что все слышит. Курбский понимает и это, и свою беспомощность. Все расслабляется в нем, грузно оседает, во рту привкус безразличия, отвращения, он опускается на табурет, с которого привстал, безучастно смотрит на стены Пскова в клубочках выстрелов, на рябь серой реки, отражающей облака и угловую башню, на колеи в еще зеленом дерне болотистой поймы. Там видно дышло разбитой повозки и труп белой лошади. «Зачем все это? — думает он отстраненно, — Им не взять города. Но зачем я здесь? Все равно не взять».

Стефан Баторий думает то же самое, хотя и с другим чувством. Но он не может сразу остановить начатое им огромное движение людских толп. И поэтому до полной тьмы продолжается бесполезная осада, и новые сотни людей идут и идут в озаренный пожаром пролом и бьются там в удушливом дыму, в тесноте и безнадежности. Только глубокой ночью стихла стрельба и начали подсчитывать потери: убито было около пяти тысяч, в том числе пал Гавриил Бекеш — предводитель венгров. И тогда Стефан Баторий спокойно, как человек, исполнивший свой долг, приказал отвести войска от стен и уехал в свою ставку — в Мирожский монастырь, на другой берег реки Великой, Курбский лежал на топчане и ни о чем не думал. Светало, когда пришел Александр Полубенский, усталый, напуганный, ожесточенный. Он жадно пил и ел, ругал венгров, рассказывал о какой-то огромнейшей пушке псковитян по имени «Барс» на Романовой горе, которая снесла верхний ярус Свинорской башни. Но Курбский его не слушал. Он лежал и смотрел в низкий сырой потолок кельи. Ночь кончалась, вторая бессонная ночь, но спать не хотелось совсем.