Курочка ряба, или золотое знамение

– Да какая там государственная тайна! Напускают на себя. Весь город говорит, а они – тайна.

– Ну, знаешь, мало ли! Они, кто говорят, подписки не давали. А я давал, мне нельзя.

– Да, тебе нельзя, а им все можно! По какому праву они у вас яйца отбирают? И вам – всего по двадцать копеек за штуку?

– По двадцать, по двадцать, – подтвердил Игнат Трофимыч. – Каждый день, по ведомости.

Они шли, тут Виктор остановился, заставив остановиться и Игната Трофимыча, и некоторое время смотрел на него, будто тот был ему не отец, а некий абсолютно неизвестный человек.

– По ведомости даже! – сказал он потом. – Это ж надо, по ведомости! Да ваше яйцо – одно! – тысячу стоит. Или две.

– Ну, что поделаешь, что поделаешь, – вздохнул Игнат Трофимыч.

– Ох, батя, ох, батя! – в сердцах покачал головой Виктор. По правде говоря, он еще не мог до конца поверить в эти золотые яйца, но, не веря до конца, вместе с тем и расстроился. Как всякий обделенный везением человек, Виктор был весьма и весьма чувствителен ко всякой несправедливости. – Двадцать копеек, надо же! – повторил он. – Ну, о себе не думаете, так о внуках своих хотя бы. Я б кооперативную квартиру купил, по отдельной кровати каждому…

– Что ты, что ты! – замахал руками Игнат Трофимыч. – Разве у государства можно что требовать? Как приговорили, так и пусть.

– Так и пусть? Э, батя! – сказал Виктор, и в голосе его была горечь. – Если б я деньгу умел делать… Дело вроде умею, а деньгу – нет. Мужики сейчас кооперативы открывают… меня и не зовут! Там химичить нужно – дай бог, а я без таланта. И хочу, а не выходит.

Игната Трофимыча всего затрясло.

– Не уговаривай, не надо, не жми на сердце, – прыгающими губами выговорил он. – И хорошо, что химичить не можешь. Я тоже: жизнь прожил – не финтил… И не заставляй!

Ну и все, тем и закончился разговор Виктора с отцом. Чего хотел Виктор, того и добился – раскрылась ему тайна родительского дома. Но и все. Раскрылась – и храни ее. Наслаждайся, так сказать, чистым знанием.

4

Трудно владеть знанием и не иметь возможности ни с кем поделиться им. Что за нужда была слуге Мидаса кричать в разрытую землю об ослиных ушах своего царя? А вот, тем не менее, шел специально в лес, копал яму и, встав над нею на четвереньки, выкрикивал туда свою тайну, освобождаясь от ее груза…

Поезд прибыл в Москву. Грузно подплыл к асфальтовому перрону, встал, скрипнул протяжно суепками, лязгнул буферами, дернулся и, наконец, затих окончательно. Виктор со своей легкой сумкой через плечо вышел на платформу, зашагал по ней, и ноги, вместо того чтобы повести его в метро – ехать в свою коммунальную квартиру, к жене и детям, – направились совсем в другую сторону, мимо вокзального здания в недальнего хода пивную, громко именуемую «пивбаром». И нельзя сказать, что был он такой уж любитель пива и такой уж завсегдатай этих заведений со звучным иностранным названием, а вот, однако же, повели, и в груди даже саднило с сожалением: а жалко, что водочку сейчас, с утра не продают, граммов бы двести сейчас беленькой.

Утро было уже не раннее, ходили автобусы с троллейбусами, открылись газетные киоски и продовольственные магазины, и пивбар вовсю уже торговал хмельной пенной жидкостью, сизо в нем слоился под потолком табачный дым, и в воздухе стоял гул голосов. Виктор взял сразу две кружки, порцию сосисок с гречкой, чтобы в желудке не было пусто, отыскал свободное место за круглым высоким столиком и утвердился за ним, поставив перед собой кружку с левой руки, кружку с правой, а между ними тарелку с едой.

В голове у него было пусто и звонко, но держать ее было так тяжело, что хоть упади ею в эту тарелку с гречкой и зарыдай. Такое вот было состояние. Гнуснейшее, хуже некуда.

Соседи за столиком сменились: были какие-то неприметные тихие мужички, вернее, что были, что не были – все одно, они ушли – и на стол с грохотом поставили кружки двое широкоплечих молодых людей с усами, в несказанно модных и столь же несказанно дорогих джинсовых куртках «варенках» с подкладными, увеличенными плечами, отчего молодые люди казались еще шире, чем были на самом деле. Грохнув кружками и набулькав в них водки из скрываемой в наплечной сумке бутылки, они сразу заговорили так громко, устроили около Виктора такой шум, что он не выдержал и, поморщась, сказал:

– Потише, ребята!

Он забыл об известном правиле: не трогай то, что не пахнет, пока лежит нетрогаемо.

– Хочешь тишины – сиди дома, – тотчас ответил ему один, с густыми смоляными усами.

– Не порти кайф, чмо, – сказал другой, с усами пшенично светлыми и скобкой спускавшимися до самого подбородка. – Мы сюда симфонический оркестр слушать пришли, чтоб потише?

– Ну и портрет у тебя! – снова взял слово со смоляными усами. – Удавишься смотреть!

– Плеснуть, чтоб портрет поправить? – полез в сумку на плече светлоусый и вытянул из нее бутылку.

По тону ее ясно было, что он издевается, чувствуя свою силу, но Виктор, неожиданно и для себя самого, тем более после «чмо», протянул кружку:

– А плесни, если не жалко.