Куросиво

Отношение к женщинам у графа Фудзисава полностью определялось взглядами, которых и в старые и в новые времена придерживалось и придерживается большинство японских мужчин независимо от их политических убеждений. В общем, суть этих взглядов сводится к тому, что женщина рассматривается как милое, глупое существо, специально созданное для утехи мужчин. Довольствоваться одной женой, как и одним мужем, – этого не требовали даже мудрецы Китая. Не говоря уже о Тайко, даже худосочные, нудные Токугава с охотой и удовольствием предавались любовным утехам. Деятели реставрации, учителя и наставники графа, тоже никогда не проповедовали строгой морали. Разве он, несущий бремя ответственности за всю Японию, не стоит какой-нибудь дюжины женщин? Допустим, он обольстил их. Но разве можно вменить ему это в вину? Надо полагать, он заслужил право позволить себе рассеяться, хотя бы изредка… Одним словом, совесть графа в отношении женщин была абсолютно спокойна. Пожалуй, спокойствие это было вполне естественным для человека, привыкшего развлекаться с женщинами, не имеющими своего «я», оно возникло как неизбежное следствие общения с этими живыми трупами. А вот душевная чистота и благородство графини Китагава явились для нее хорошей защитой. Граф согласился выполнить ее просьбу, принял ее брата, виконта Умэдзу, любезно с ним побеседовал, сказал, что так сразу добиться приказа о восстановлении дворянских привилегий, конечно, нельзя, но он, со своей стороны, постарается об этом похлопотать. Во всяком случае, заявил он, чтобы доказать свое раскаяние, виконту придется немножко потрудиться…

Граф устроил виконту место помощника при хранителе императорских усыпальниц и отправил его в Киото. Вот как корректно и любезно обошелся он с графиней. Трудно сказать, чем руководствовался граф Фудзисава, уделив госпоже Китагава минуту от своих многотрудных дел: не то он просто искренне ей посочувствовал, не то имел в отношении ее какие-нибудь низменные расчеты. Как бы то ни было, поскольку эта самая госпожа Китагава месяц назад внезапно уехала в Нумадзу или куда-то еще, вопрос был исчерпан, и если у графа действительно имелись грязные помыслы, то он, без сомнения, начисто просчитался.

3

Внезапно над самой головой графа прогрохотал поезд, идущий в Иокогаму, и мысли графа приняли другое направление. Он перенесся в бурную эпоху реставрации, потом вспомнил своих покойных предшественников – Кото, Сёкику[124] и других, кто в те дни стоял выше его или боролся с ним плечом к плечу; теперь многие из них уже сошли в могилу, другие, устав душой, добровольно превратились в покорных исполнителей его воли или же, не сумев шагать в ногу со временем, исчезли с политического горизонта и давно уже не подавали о себе никаких вестей Потом он подумал о Сабуро Хигаси, с которым так и не успел обстоятельно побеседовать (старик, кажется, захворал вскоре после концерта в Ююкан'е), и ему захотелось заставить склониться эту упрямую голову, гордо поднятую среди моря других, послушно и подобострастно склоненных. Старческий облик Хигаси навел его на мысль о том, что и его самого тоже ждет старость, и он представил себе надгробный памятник, который будет стоять после смерти на его могиле где-нибудь в районе Кудан или Маруно-ути; «Славное имя живет в веках, но печальна, увы, участь бренного тела…» Неужели и он, Сигэмицу Фудзисава, перед которым трепещет сейчас вся Япония, тоже обратится в горсть белых костей? При этой мысли графу невольно стало грустно. Но грусть эта длилась не больше мгновения; по необъяснимой ассоциации идей он вспомнил вдруг о костюмированном бале, который устроил недавно у себя в доме, затем память его обратилась к полным невероятных измышлений газетным статьям, материалом для которых послужил этот бал, и взгляд графа сверкнул гневом, но в следующую секунду ему вдруг пришло в голову, что с его смертью бульварные газеты потеряют львиную долю своего интереса, так как лишатся значительной доли материалов, помещаемых в разделе сообщений на третьих страницах, и граф ощутил нечто похожее на гордость. Потом ему вспомнилась воинственная, полная резких выпадов речь председательницы Общества нравственности, нагрянувшей вчера с целым выводком дам в его официальную резиденцию. Она проповедовала ему теорию моногамного брака. Вспомнив об этом, граф громко рассмеялся.

– Проснулись, господин? – плавно раздвинулись фусума, и в комнату вкрадчивой походкой проскользнула женщина лет восемнадцати, в прическе «симада»,[125] с густо набеленным лицом, одетая в атласное узорчатое кимоно.

– Когда ты встала? Я и не заметил.

– Неужели?.. Господин, чему вы только что смеялись?

– Я? С чего ты взяла?

Женщина жеманно засмеялась.

– Ах, как нехорошо притворяться! Не иначе как вспоминали какую-нибудь красотку и смеялись от удовольствия! Ах, какой вы обманщик!