Курзал

Младших детей бабушка у дочки вынянчила, жалела, что негде окрестить, не осталось в Ветрове церквей, а ехать куда — Зинка узнает, голову снесет. Бабушка говорила: когда увозили ее в сорок первом, мать была красивая, лицо чистое, коса ниже пояса. А вернулась через пятнадцать лет в свой дом и не узнала дочку: волосы краской травленные, какого цвета — не поймешь, два железных зуба спереди, морщины под глазами. Ну, насчет зубов, так у бабушки у самой ни одного не осталось, потеряла от страшной своей жизни, чего только не перенесла, а ведь никогда ни о ком худого слова не скажет, а мать — та и при детях такую, бывало, несет матерщину, хоть беги из дому куда глаза глядят. И дралась. До сих пор дерется и ругается, хоть при Лизе, хоть при Алешке… только при нем что хочешь говори, не услышит… а все равно боится, как начнет она кричать — прячется, залезет в платяной шкаф и сидит… Мать на кладбище к своим деду с бабкой не ходит никогда, а Лиза с бабушкой часто. По праздникам обязательно, бабушка все праздники помнит, соблюдает. Алешу сейчас, как подрос, стали брать с собой.

С Лизиной матерью у бабушки, когда переезжали на новую квартиру, вышел ужасный крик, до драки. То есть бабушка, конечно, не дралась, она никого никогда в жизни не тронула, просто выносила икону, а мать рвет из рук — «нечего таскать в мой дом всяко суеверие, клопов только под ними плодить, и хватит, я из-за тебя, дак, сраму от людей натерпелась, боле не желаю! И от лампады вонючей в той живопырке будет не продохнуть!». Бабушка, конечно, смолчала, стерпела, даже когда мать ее со зла по голове ударила. А образ все равно перевезла. Зато уж Шарика, сколько Лиза ни просила, сколько Алешка ни плакал, — мать увела. Говорит, отдала, а кому, не сказала, увела утром на веревочке, он визжал, рвался… Лизе назло, это точно.

В новой квартире бабушка с Лизой и Алешей в большой комнате, в маленькой — мать, одна, ну бабушка образ потихоньку в углу и повесила, кому мешает? Мать сперва ругалась, грозила снять и выкинуть. «Ребенку мозги крутишь, кулацкая морда, вражина народная!» А потом, когда врачи в последний раз окончательно объявили, что Алешу вылечить нельзя, останется глухонемым и, значит, в развитии, как ни бейся, будет от других ребят отставать, отцепилась. «Пускай глядит, с дурачка что за спрос!» Это после того, как Лиза свозила сына в областной центр к профессору. Профессор тогда сказал, что ни вылечить невозможно, ни вообще как-то помочь в условиях Ветрова, вот если бы Алеша жил в Москве или, допустим, в Ленинграде, даже хоть и в Кириллове — там для глухонемых есть специальные школы… Конечно, была бы Светка человеком, взяла бы племянника к себе, сама-то чуть не всю жизнь — у старшего брата. Не возьмет. Да и куда? К свекрови?..

…Лиза лежала на диване Александра Николаевича, на его подушке, и, хоть убей, не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Два раза в дверь стучали, она не отозвалась. Может, Катя с Ирой? А может, вахтенная — переселять? Все равно… Теперь все равно. Только голова тяжелая и мутная, а в ногах мурашки.

…Вот точно так она и тогда лежала, когда вернулась с сыном после той консультации. И тоже не плакала. Плакала бабушка. И молила Бога, чтоб пожалел сироту. Это кого ж — сироту? Алексея? Или Лизу саму?.. Мать еще сказала, что если бы Бог твой таких сирот жалел, родиться бы не дал или уж прибрал, чтоб не мучился и другим жизнь не травил.

Мать их ненавидит. Бабушку — за то, что, считает, жизнь ей испортила: «У порядочной матки люди дочь Палаткой не назовут, дак! А оставила одну в пятнадцать-то лет, а жрать-то чего? Надеть — чего?» Лизу — что неудачница, «самая в семье вроде красивая и вести умеет сама себя, а жизнь устроить не сумела, мужа, стерва, не уберегла! Вдобавок родила еще урода!..»

…Мать уговаривала: «Иди, дура, замуж, мало ли, что пьет, зато настоящий мужик, не то что твой-то чучмек, чурка-палка — мелкий дров. Не дам с солдатом гулять, дак, хоть ты что делай! В сарае запру, гадюка, чтоб ты сдохла!» А Лизе нравился Абдусалим из соседней воинской части. Познакомились в клубе. Абдусалим был скромный, молчаливый, ласковый. Книжки любил. Лиза его жалела: трудно человеку на Севере, если родился и вырос в Душанбе. Семья у Абдусалима, рассказывал, была хорошая, мать учительница, отец конструктор на заводе. И четверо сестер. Абдусалим очень скучал по дому, чуть не каждый день писал письма, а до дембеля (по-ихнему, конец службы) оставалось еще полгода. Лиза тогда училась в десятом классе, собиралась в педагогический техникум.