Кушетка

Три часа. Сержант Боннер отнес досье на Ричардсона в кабинет Скоби, а затем спрятался в туалете, просто чтобы посидеть минутку спокойно. Все эти шуточки о фараонах с натруженными ногами — не смешно... Какие денежки выложил он за модельную обувь с выгнутыми стельками! Люди смеются не тогда, когда следует. К примеру, у вас в ухе паршивый прыщик, вас оперируют — и все тут как тут, с цветами и сочувствием. Но если у вас тяжелейший геморрой, и вас режут, и вы лежите в госпитале две недели с адской болью — что происходит? Все смеются. Великолепная шутка. Нелепый мир. Проклятые ноги, от них уже ничего не ждешь, кроме мучений. Год за годом плестись в пешем патруле; год за годом днем и ночью бегать взад-вперед, отрабатывая гиблые версии... Ну, теперь осталось не так много. Всего восемнадцать месяцев, и он уйдет в отставку. Будет сидеть в сортире хоть весь день, если захочется. Только ему не захочется. Он купит вместо этого прицеп к машине; и они с Мэй поедут на север, посмотрят страну. Мэй знала, как тяжело ему быть все время на ногах. Мэй понимала, что бывают сумасшедшие часы. Вроде прошлого вечера — когда этот псих позвонил по телефону... Боннер подумал, что надо бы поскорее связаться с Крицманом. Самое время чему-нибудь стрястись...

Четыре часа. Миссис Квимби ждала автобус перед Фермерским рынком. Ей нравилось делать покупки именно здесь, но толкаться с ними в автобусе... Кроме того, приходилось ужасно долго ждать. Ей хотелось вернуться в довоенные времена. Масса трамваев — и никаких Фривеев, никаких уличных пробок и миллионов людей, которые бродят в смоге. К тому же она беспокоилась о Джин. Каждый раз, выходя из дому, она боялась до полусмерти, что с дочерью может что-нибудь случиться: в нынешние времена ни за что нельзя ручаться... Автобусу лучше бы поспешить: миссис хотела бы вернуться домой засветло. Вечно на что-то не хватает времени...

Пять часов. Доктор Линдсей попрощался с мистером Хьюитом. Это был не слишком удачный сеанс: за свои пятнадцать долларов мистер Хьюит не получил того, на что рассчитывал. Желания Хьюита вообще редко исполнялись. Да и как сказать пациенту, что все его беды — из-за бедности? Психотерапия использует труды Фрейда, Адлера и Юнга, но не Маркса и Энгельса. Не начинать же проповедовать коммунизм. Но, с другой стороны, когда сталкиваешься с пациентами вроде Хьюита, видишь их лежащими на кушетке, выставившими напоказ обтрепанные края брюк, трудно удержаться и не сказать: „Любая из ваших бед исчезнет, появись у вас приличные деньги. Все ваши проблемы и ваша импотенция — лишь следствие основной болезни: финансового голода. Ваша истинная болезнь, мистер Хьюит, в том, что вы не можете позволить себе быть счастливым”.

Но это, во-первых, коммунистическая пропаганда, а во-вторых — ничего не дает. Мистеру Хьюиту и так было нелегко найти пятнадцать долларов на сеанс психотерапии. И вообще, если тебе не нравится думать о бедности, открой салон в Беверли Хилз — для избранных, по пятьдесят или лучше семьдесят пять долларов в час. И узнаешь, что у богатых — точно такие же проблемы. Тогда придется говорить, что не в деньгах счастье. А лучше всего оставайся на месте и трезво оцени факты. Мир болен, и ему становится все хуже. Стоит ли удивляться, если все больше людей сходит с ума? Остается только делать то, что в твоих силах...

Шесть часов. Терри Эймс поцеловала на прощанье дядю и вышла. Приехав домой, разогрела жестянку со спагетти, сделала салат. Села за стол, открыла тетрадь. Домашнее задание на сегодня нет времени читать внимательно: нужно еще переодеться, уложить волосы. Чарльз встретит ее после лекций. Смешно, конечно, что женщины хлопочут о прическе лишь затем, чтобы какой-нибудь мужчина растрепал ее... Терри подумала о том, как легко теперь объясняются многие вещи, еще совсем недавно ее тревожившие. Не удивительно, что Чарльз эмоционально неустойчив, — после всего, что пережил. И все же в нем сохранилось нечто мальчишеское, и это до глубины души трогало Терри. „Материнский инстинкт”, сказал бы ее дядя. Пусть говорит. Пусть навешивает любой ярлык. Она знала, как называются ее чувства к Чарльзу, и в теперешней ее жизни только эти чувства имели значение. И еще сам Чарльз, который скоро снова будет рядом... Терри захотела, чтобы он очутился рядом с ней прямо сейчас. Да и вообще, каким бы ни был Чарльз — она хочет быть с ним...

10

Чарльз рассматривал десятицентовик. На лицевой стороне монеты отчеканен профиль щекастого человека. Франклин Д. Рузвельт. Он умер, когда я был мальчишкой, думал Чарльз. Под профилем стояла дата — 1950 год. Забавно. Действительно забавно, что в 1950 году, когда Чарльз был мальчишкой, отчеканили этот десятицентовик, попавший в его руки дюжину лет спустя, когда Чарльз стал взрослым мужчиной, и теперь он использует эту монетку с такой целью...

Но он здесь не для того, чтобы разглядывать монету. Даже если на монете стоит слово „Свобода”.