Кузнец

Мои молодцы особенно отличились. Сразу успели выстрелить по подступающим к берегу лодкам. Еще немного, и те ушли бы под крутой бережок, и всё – мертвая зона. А так из трех лодок две изрядно проредили от избыточных пассажиров, а одну и вовсе к рыбкам отправили. Оставшиеся стали быстро грести на противоположный берег. Мы же успели еще и пушки перезарядить.

Тем временем все оставшиеся казаки палили в наступающих противников. Те пытались укрыться в овражках, но выходило плохо. Уже изрядно павших было видно на поле. У нас тоже были раненые: не все безболезненно добрались до ограды. Ранения нетяжелые, но приятного мало. Погиб, пробитый стрелой, илимский казак Никифор Ермолаев. Жалко. Он был отменным стрелком, да и мужик невредный.

Но дючеры или еще кто уже притормозили, а после того, как мы еще раз разрядили пушки, на этот раз в сторону леса, те просто побежали. Хабаров взял с собой семь десятков казаков и пошел на вылазку.

Мы остались в крепости. Дючеров гнали до самого леса. Захватили десятка три пленных.

После боя расспросили. Это были те самые дючеры, что шли за нами еще от реки Шингола. С ними их очанские данники. Всего, по словам пленных, тысяча человек. Честно сказать, думаю, что намного меньше. Побили мы в тот раз, наверное, сотни полторы. Остальные рассеялись.

На следующий же день, когда наши еще не совсем отошли от схватки, к берегу причалила лодка. Сидящие в ней четыре мужика громко кричали на своем языке, всеми силами показывая, что идут с миром. Пустили их к острогу. Оказалось, посланцы от очанского князя Кечи. А в лодке – соболя и рыба для выкупа пленных.

Хабаров вышел к посланцам. Дары принял. Велел вывести пленных. Сказал, что отпустит их, но князь Кечи должен дать шерть государю и принести ясак. Про ясак спорили долго, но, в конце концов, пришли к договору. Переговорщики с пленными отбыли, а мы вернулись к своим делам.

Всю зиму прожили спокойно. Я уже начинал думать, что мои мрачные предчувствия связаны с чем-нибудь погодным или с тем, что почти весь поход я ограничивал себя в общении с прекрасным полом. Как-то спать с испуганными пленницами меня не прикалывало, а ничего другого не было. Если в Усть-Куте и Якутске что-то перепадало, то в походе – сплошной облом.

Короче говоря, жили и поживали. Хабаров рассылал отряды для сбора ясака, искал выходы на местных инородцев, которые с дючерами сильно не дружили. Я развлекался на свой лад. С едой было не очень. Хлебных запасов оставалось всё меньше, как и крупы всякой. Туши закопченных свиней и барашков, что добыли у дючеров, мы уже подъели, на зверье местные леса были небогаты: всё же северное местечко. В основном питались рыбой.

Вот я и соорудил шарабан. Не в том смысле что колымагу, а в смысле коптильню для рыбы. Сам ел, друзей угощал. Ели так, что за уши не оттянешь. И рыбка не абы какая – калужка, такая большая, большая осетрина. Из нее же готовил соленья на скорую руку, типа байкальского сугудая или нанайской талы. Всё разнообразие. Поблизости дикая черемша росла, папоротник. Тоже вещь.

Короче говоря, заделался поваром. Популярность моя взлетела до небес: пожрать-то вкусно все любят. Впрочем, ни про кузню, ни про пушки я не забывал. Всё-таки вокруг нас хоть и замиренные, но совсем не дружественные племена.

Хабаров был доволен: ясак и добыча выходили едва ли не больше, чем у дауров. Правда, в основном шли меха. Но меха – штука дорогая. Доволен он был и тем, что нашел улус народа бираров, врагов дючеров. Те приходили к острогу, долго говорили с помощью толмача с Хабаровым. Тот им тоже защиту обещал за шерть. Довольны были и люди: покойно, вольно. Землянки стали обустраивать. Не землянки, а полные хоромы выходили. И печи складывали, и очаги. Кто как мог.

А вокруг… Река огромная, другой берег только темной ниточкой на горизонте. Близ острога снег на солнце искрится. Это вам не серая и темная европейская зима. Здесь, конечно, морознее, но и ярче, светлее.

И всё же у меня на душе было неспокойно. Вроде бы всё хорошо, а не хорошо. Сны стали сниться опять странные. И причем одни и те же: скачет на наш острог конная орда, копья опустили, иные из ружей стреляют. А казаки к острогу никак не успевают. Падают, гибнут, криком исходят. А я всё никак пушку повернуть не могу. Как тормозит меня кто-то. Старик опять приснился. Стоит такой важный, как будто еще больше вырос. Смотрит на меня и говорит: «Пушки всегда готовыми держи. Беда идет».

Не выдержал я. Долго говорили с Хабаровым, даже на повышенные тона перешли с посланиями к матушкам. Кое-как убедил его, чтобы всё время на сторожевой башне человек был, а один десяток был в остроге наготове с заряженными ружьями по паре на каждого. Хабаров решил, что коли мне блажь втемяшилась, то сам я и должен людей уговорить в карауле стоять.