Квадратное колесо Фортуны

Анатолий вышел и вскоре послышался шум отъезжающего вездехода.

Мы, наконец, расцепили руки и сползли с нар. Витька стоял белее снега, и нервная дрожь пробегала по его лицу, кривя губы в полубезумную гримасу. Он молча протянул мне душегрейку и натянул на себя тулуп и малахай. Взяв пешню, он так же молча вышел во двор, и я поспешил за ним. Шел лёгкий снежок, но мороз был градусов пятнадцать.

— Если снег не закончится ещё часа два, то следы машины занесёт.

Витька не ответил. Мы постояли пару минут молч, а и Витька с трудом выдавил из себя:

— Деду поможем?

— Надо бы, он и так за эти десять лет настрадался, а рыжему и впрямь уже всё равно.

Витька молча повернулся и пошел в сторону деревни. Я спустился в блиндаж. Увидев меня, Кузьмич сразу затараторил:

— Он за ружье хвать… Сам, говорит, волка положу… А я разве могу пьяному ружьё? Я к себе, а он к себе… Вот он и взвёлся… Он сам виноватый…

Я выскочил во двор, находиться в блиндаже было невыносимо. Прыгать несколько часов на морозе было тоже невыносимо, и мне пришлось пойти в избушку. Пройдя сени, я очутился в крохотной, метров десять-двенадцать комнатушке, освещенной светом горящей перед иконкой лампады. Допотопная кровать с никелированными шариками, канцелярский, явно списанный, стол, два таких же стула да тумбочка, со стоящим на ней керогазом, заполняли практически всё свободное, оставшееся от печки, пространство. Комната была насыщена запахами одинокой неухоженной старости, и мне стало безумно жаль этого полусумасшедшего, прожившего тяжеленную жизнь старика, почитавшего верхом блаженства прийти в эту убогую комнатку и закрыть за собой дверь.

Сев за стол и положив голову на руки, я немедленно провалился в какой-то полуобморочный сон, насыщенный картинами Иеронима Босха, перемежаемыми видениями из гоголевского «Вия». Проснулся я от жуткого холода — давно прогоревшая печка выстудила избушку через незакрытую заслонку. Пришлось снова пойти в блиндаж.

Увидев меня, Кузьмич заискивающе заулыбался:

— А ты был прав про волчьи следы. Я вот тоже ночью вой услыхал, хотел волка пугнуть, а он как вцепится в ружьё… Вот видишь, беда какая приключилась… — Кузьмич помолчал и спросил дрожащим голоском: — Спасёте старика?

— Спасём, но при одном условии: до приезда милиции, чтобы вы больше ни слова не произнесли, — жёстко ответил я и старик радостно затряс головой.

«По комнате разлилась гнетущая тишина», — вспомнилась мне фраза из моего отвергнутого рассказа, и я содрогнулся. Запах пороха, крови и ещё чего-то одурял. Голова трещала и в неё лезли идиотские мысли. Когда в поле зрения попал Лев Михайлович, а я старался на него не смотреть, мне подумалось, что весь он, лежащий на спине со свешенными под прямым углом ногами и почти отвесно запрокинутой головой, напоминает разорванный квадрат. Потом я судорожно стал обдумывать предложение: «В комнате находились трое: убийца, свидетель и труп», не зная, как правильно определить количество присутствующих. Чувство стремительного схождения с ума заставило нарушить собственный запрет на разговоры.

— А где же вы, Трифон Кузьмич, материал на блиндаж раздобыли?

Кузьмич поднял пустые глаза и равнодушно ответил:

— Это после, года через четыре. На том берегу санаторию строили и отгородили её с воды забором дощатым. Построили, и рабочие ушли, а забор не сняли. Директор в крик: «Вид на море закрывает», а что делать-то — денег на снос у санатории нет. Тут я и подсуетился: сниму забор и выволоку задаром, если доски мне отдадите и литр поставите. Директор согласился. В деревне нашей Колька Плотников живёт, алкаш забубённый. Он в то время на буксире служил, это потом его за пьянку выгнали, а тогда ещё служил. Я к нему: «Литр ставлю!» Колька забор тросами подцепил, в море стянул и сюда к берегу приволок. Я уж потом доски отодрал и наверх затянул.

Кузьмич оживился и продолжил:

— Я и флот себе соорудил, Тут на берегу, ещё когда я избушку ладил, школьники лагерь на лето обустроили. Там, за Домом рыбака. У них три лодки было. Они их, как лето кончалось, там, у рыбаков, на берегу и оставляли зимовать. Как-то гляжу, а они на новых плавают. Спрашиваю начальника ихнего: «А со старыми что?» Говорит, что списали, опасно в них детям стало. «Можно заберу?» Он разрешил. Я забрал, подремонтировал и теперь плавают. Ты летом приезжай, даром у меня кататься будешь.

Я снова убедился, что с головой у Кузьмича явные нелады.

— Вот видишь, как всё ладно складывалось? А тут этот — хвать ружьё и давай тащить. А я разве пьяному могу ружьё доверить?

В бешенстве я выбежал во двор. Уже рассвело и встающее из-за леса солнце бросило на свежий снег косые синие тени. Со стороны деревни послышался гул моторов, и скоро подкатили две машины. Из первой, милицейского «козлика», вышли двое в штатском, один явно старший, милиционер в форме, как я понял — участковый, и Витька, едва не падающий от усталости. Из второй, зелёного УАЗа с красным крестом на борту, вылез мужичок в замызганной телогрейке, надетой на грязный белый халат.

— Это здесь, — показал на дверь участковый.

— Убийца где? — грозно спросил меня старший.