Квантовая ночь

Пока Менно готовил кофе – зрелище того, как он управляется с этим на ощупь, завораживало, – я объяснил ему таксономию Q1-Q2-Q3, рассказал о квантовом камертоне и о том, как был перезагружен Тревис Гурон, рассказал ему, как Виктория и Кайла открыли коллективную квантовую запутанность всего человечества, рассказал о том, что, если удастся изменить состояние одного человека, то все остальные тоже сдвинутся на одну ступень вверх или вниз. Я также рассказал ему о том, что обнаружила Виктория: мы можем это сделать, но в процессе сожжём мозг участника эксперимента. Потребовалось три чашки кофе, чтобы изложить всё это; Менно задавал глубокомысленные и пытливые вопросы того типа, которого я от него и ожидал.

– Итак? – сказал я, завершив рассказ.

– Давай я тебе кое-что прочитаю, – сказал он. Он ушёл к дальней стене и вернулся с листом жёсткой бумаги карамельного цвета. Я понятия не имел, как он собирается её читать, но, когда он положил бумагу на остеклённую столешницу, я заметил на ней пупырышки шрифта Брайля.

– Вот что Стэнли Милгрэм говорил о своём эксперименте с подчинением авторитету. Я распечатал это много лет назад по завершении проекта «Ясность». – Он провёл указательным пальцем по странице. – «Некоторые из этих экспериментов, как я думаю, попросту исследуют границу между тем, что этически допустимо и недопустимо делать с подопытным-человеком. Это материи, в которых лишь сообщество… – здесь он имеет в виду психологическое сообщество – …способно разобраться и принять решение, и если бы был проведён опрос, то я бы не был вполне уверен относительно того, какой стороне отдать голос».

– И какова мораль, Спок? – спросил я, складывая руки на груди.

– Та, которую осознаёт по крайней мере один из нас, – ответил Менно.

– Но мы можем сделать мир лучше. – Менно молчал. Пакс терпеливо смотрела на него. Я тоже на него смотрел, но мне не хватало её самообладания. – Чёрт возьми, Менно, – сказал я наконец. – Ты знаешь, что это правильный поступок.

Он заговорил, медленно, скупо роняя слова:

– В течение всех этих лет иногда было очень тяжело быть твоим другом и коллегой. Поначалу я думал, что это просто гнев за то, что ты сделал со мной и Домиником, или за то, что был напоминанием об ордах лишённых внутреннего голоса, потому что все эти годы ты был единственным из проекта «Ясность», кто оставался рядом. Но всё оказалось не настолько грандиозно.

Он сделал паузу и отхлебнул кофе.

– Кто открыл тебе утилитаризм? Кто представил тебя – в прямом и переносном смысле – Питеру Сингеру? Я. Я сказал: «Вот, Джим, прочитай это, думаю, тебе понравится». И ты прочитал. Ты это воспринял. Я говорил, но ты делал. Помнишь, как ты пришёл сюда в первый раз и заявил, что видел записи тех интервью? Знаешь, что я тогда подумал? Не о шиле в мешке и не о вьющейся верёвочке, и даже не о том, что теперь мне наконец будет с кем поговорить об открытиях, которые сделали мы с Домиником. Нет, вовсе не об этом. Моя первая мысль была: «Ой, это же Джим. И он осуждает меня. Он знает, сколько я зарабатываю, знает, сколько я способен отдавать на благотворительность, но вместо этого я живу в квартире за несколько миллионов, и, хоть я и слеп, у меня на стенах висят дорогие картины».

– Ты о репродукциях Эмили Карр?

– Это не репродукции.

Мой взгляд скользнул по ним: картины маслом в стиле постимпрессионизма, изображающие прибрежные дождевые леса Британской Колумбии.

– Ого.

– Все четыре в 1996-м стоили сорок две тысячи долларов. – Он махнул рукой в сторону кухни: – И ты не захочешь знать, сколько стоят тотемные столбы. Я слеп уже двадцать лет, я не испытываю никакого непосредственного удовольствия от этих картин – но мне нравится ими владеть. Сумма меньше тысячи долларов позволила бы умирающему африканскому ребёнку дожить до совершеннолетия: пища, вакцинация, базовое медобслуживание, даже начальное образование – и всего за тысячу баксов. Я мог бы спасти сорок детишек за деньги, которые потратил на те картины. И знаешь, что я сказал себе? Картины растут в цене, верно? А у меня нет детей; я могу завещать всё своё имущество благотворительному фонду, так что, когда я умру, они продадут картины, и представь себе, сколько детей они тогда смогут спасти! Да, я постулировал существование нуждающихся детей и через десятилетия, чтобы примирить свою совесть с тем, что не помогаю нуждающимся сейчас. Но ты! Сколько ты отдал на благотворительность в прошлом году?

– Не знаю.

– Да ну, – сказал Менно. – Наверняка знаешь.

Я отвёл взгляд от слепца.

– Двадцать с чем-то.

– Двадцать тысяч долларов. И куда именно?

– По большей части в фонды по борьбе с бедностью в третьем мире.

– Потому что?

Я повёл плечами:

– Потому что им деньги нужны больше, чем мне. Польза, которую эти деньги принесут людям в Африке, гораздо больше пользы, которую они принесут мне, так что я…

– Так что ты должен был их отдать, верно? – Менно покачал головой. – Миру не нужны лицемеры вроде меня; ему нужно больше людей, похожих на тебя.