Квартет Розендорфа

Сначала я хотел написать эссе, трактующее музыку как религиозное переживание. Я нашел здесь иронию истории, некую революцию служителей: музыка, явившаяся, чтобы обслуживать религию, победила свою госпожу и унаследовала ее трон. Неизвестный органист изгнал из храма священнослужителя, а музыка Баха заняла место Святого духа. Однако после того, как я поближе познакомился с действующими лицами, я снова стал носиться с идеей романа в надежде, что он сумеет верно передать напряжение между свободой и порабощением в жизни тех, кто добровольно повинуются строгому уставу.

Я старался избавиться от предрассудков писателя, завидующего музыканту-исполнителю. По сути дела, у последнего осталась лишь крайне суженная область свободы — определить темп и динамику, да и те — лишь если они не указаны с предельной четкостью композитором и лишь настолько, насколько позволяют товарищи по ансамблю. Порой кажется, что музыкант всего только птица, которая сидит на телеграфных проводах, ощущая тонкими ножками проходящий по ним неясный гул. Итак, я с легкостью отказался от высокомерного превосходства сочинителя над исполнителем (что, дескать, знают они про радость победы, осеняющую автора, просидевшего день напролет над страницей филигранной прозы?), — да и чем была моя жизнь, пока я не наткнулся на них, сделав из них черновик для своего романа? Утром я ожидал ужина, а ночью ворочался в постели, стараясь приблизить восход солнца. Жизнь моя была ожиданием неожиданности — то ли весточки издалека, то ли неведомой любви, то ли успокаивающих результатов анализа мочи. В те минуты, когда мне удавалось избавиться от себя, я завидовал душевному спокойствию тех, кто, поставив перед собою отдаленные цели, — скажем, Избавление еврейского народа или построение социализма, — могут вечером ложиться в постель счастливые: все мелкие дела, какими они занимались, наряду с печальной необходимостью зарабатывать на жизнь, приближают их к вожделенной цели.

Тем временем и я немало узнал, даже язык обогатился сравнениями из области музыки. Иногда мне было жалко, что я не художник. Мне хотелось запечатлеть картину, представлявшуюся моим глазам: четыре фигуры в совместном усилии отозваться. Столь разные, они стараются играть как один человек. Даже в манере игры заметны их отличия. Розендорф играет с печальной безысходностью, Фридман гневно, Штаубенфельд с враждебным смирением, а Литовский — как любовник, ищущий на теле возлюбленной чувствительные точки.

Я быстро сделался для участников квартета чем-то вроде постоянного критика, по отзывам которого проверяют свои достижения. Я не пропустил ни одного их выступления в Тель-Авиве. Я вблизи наблюдал перемены, происходящие в них на концерте, — это волнение, вызываемое присутствием публики, даже такой, которая не способна оценить качество исполнения. Я следил за поведением каждого из них: Розендорф, забывший обо всем на свете; энергичные телодвижения Фридмана, стремящегося объяснить профану замысел, сокрытый в музыке; Штаубенфельд, замершая в почтении пред одной лишь музыкой, недвижимая, чтобы внимание не отвлекалось на что-то второстепенное; Литовский, с неподдельной радостью отдающийся любовной встрече с публикой, — с дрожащей головой и закрытыми глазами, словно ребенок, прячущийся за сомкнутыми веками и желающий, чтобы его нашли.

После нескольких репетиций стало ясно, что тут есть рассказ в рассказе. Мой черновик соберет все. Никогда нельзя знать, что привнесет цвет в окончательную версию романа.

Репетиции проводятся, как правило, в квартире Литовского. После репетиции все пешком расходятся по домам. Фридман — на юг, мы с Розендорфом — на запад, Эва Штаубенфельд — на север.

Однажды она попросила меня проводить ее домой. Попросила просто так, без тени кокетства, но сердце, как известно, простофиля. Когда мы вышли из дому, я понял, что меня пригласили исполнить второстепенную роль в истории с другим героем.

На заборе напротив дома сидел мускулистый курчавый парень в шортах и вышитой рубашке, со взглядом мученика. Хотя Эва не обращала на него внимания, я сразу понял связь событий. Бредовые идеи выскочили из моей головы так же быстро, как и завелись в ней.

Мы шли довольно долго, но Эва совсем не пыталась завязать разговор, чем сумела меня смутить. Я не теряюсь в обществе красивых женщин, пустая болтовня которых таит в себе неожиданные ловушки. Я предоставляю другим путаться в длинных речах, а сам время от времени вопросительно хмыкаю и без помех отдаюсь своим ленивым мыслям. Без капельки подлости, увы, нельзя защититься от докучливых людей. Светская жизнь в обществе — наказание, которое надо принимать со смирением, стараясь разумно его отбыть. Но Эва применила ту же тактику против меня. Она начала разговор вопросом о Брехте и заставила меня разболтаться. Сколько слов разбросал я попусту, чтобы разъяснить простейшие мысли! Я хотел заговорить о музыке, но она мне не дала. Разговор скатился на погоду. Но и тут я не блистал. Эва произнесла одну фразу: «Странно жить в стране, где нет весны», — преподав мне секрет краткости.