Квартира за выездом

Софико сладко потянулась, попробовав сделать это как Эби (у абиссинки стоило поучиться пластике движений). Нина ушла на работу, а у Софико неожиданно образовались каникулы, впервые за четыре года ей ничего не надо делать, Нина сказала: «Отдыхай, тебе через две недели на работу… а может, и раньше. А отпуск только через год. Так что воспользуйся моментом».

Софико медленно обошла комнату, соображая, чем бы заняться. Солнце отразилось от бронзовых плашек, которыми был обит шкаф (Нина говорила, как они называются, но Софико забыла), брызнуло в лицо горячими искрами, растеклось по паркету золотым мёдом. Софико вылезла из тапочек, встала в медовое тёплое озерцо босыми ногами и закрыла глаза, вызывая в памяти жаркое солнце Марнеули. В их доме… в их с мамой бывшем доме полы казались прохладными после жары. А здесь, в Москве, всё наоборот: на улице промозглый холод и дождь со снегом, а стоять на тёплом паркете невыразимо приятно. С домом в Марнеули она ещё разберётся, сказала себе Софико. И вспомнила слова Натэлы: «Этот дом твой, никто тебя не гонит, просто возьми тайм-аут, пока вы с Тамазом окончательно не передрались. Останьтесь сестрой и братом. Мне бы этого очень хотелось».

Ей стало стыдно. Если разобраться, Натэлу не за что ненавидеть. Работали с Тамазом без роздыху, пока Софико училась. Зато мама жила в комнате с верандой, увитой плетями винограда чинебули. Это лучшая комната в доме. Вечерами Манана любила сидеть в плетёном кресле-качалке и смотреть, как висит над горами, почти касаясь их вершин, солнце – красное, как остывающая лава. И в какой-то неуловимый момент скатывается вниз, и вот его уже нет. Сумерек в Марнеули не бывает, угасающий день сменяет ночь – чёрная, звёздная…

Софико не знала, что комнату с верандой, за которую можно было взять вдвое больше денег, чем за комнату с окном, Тамаз намеревался сдавать, но Натэла воспротивилась и стояла как стена: «Не делай этого, Тамаз! Веранда для неё как сад… как мир! Там столько солнца, столько воздуха! И тень от виноградных листьев. И горы. На них можно смотреть вечно. Ей будет хорошо и спокойно. А деньги мы заработаем». И Тамаз отступился.

…И любить Натэлу тоже не за что. Деньгами откупилась – сразу от обеих, от Софико и от Нины. Что там она говорила? Что её дочь совершила в жизни ещё один глупый поступок: переехала в квартиру в старом доме, построенном, наверное, ещё до революции. С революцией – это она хватила через край. А дом простоит ещё лет сто: со стенами почти метровой толщины, с высоченными потолками и венецианскими окнами. Не дом, а эксклюзив! И не где-нибудь, а в историческом центре Москвы, в переулке с волшебным названием Последний. Недалеко Сухаревская знаменитая площадь, Трубная площадь, церковь Троицы в листах, сильно ушедшая в землю за несколько столетий… Живая история! Дочка Натэлы не так глупа, как считает её мать. В доме ни пылинки, ни соринки, полы – художественный паркет – натёрты до блеска мастикой, сине-золотая органза на окне превратила хмурый день в солнечно-тёплый… Хотя могло быть и потеплее. Софико поёжилась. Прошла в кухню и зажгла все четыре горелки. Вот теперь хорошо. У неё всё хорошо, даже с работой ей обещали помочь. Данила обещал. А она над ним издевалась. Потому что неважно себя чувствовала, а он припёрся… Может, ещё передумает. А может, просто так сказал. Сказал и забыл.

Софико усмехнулась. Если забыл, так она ему напомнит. Температура у неё почти нормальная, настроение победительное. Нина ушла, Эби дремлет на диване, гостей вечером не ожидается, и никто не скомандует ей как собаке «лежать!», как это сделал Данила, который слишком много себе позволял. Она не хочет лежать, она почти уже выздоровела. А через две недели… нет, уже через двенадцать дней она должна быть в форме. Софико подошла к зеркалу и ужаснулась. Теперь понятно, почему Данила не спешит брать её на работу, почему он сказал – не сейчас. Неужели это она? Зачем Нине это старое зеркало, которое бессовестно врёт? Потому что даже зеркала от возраста впадают в маразм.

Изабелла, о которой Нина благоразумно умолчала, оскорбилась за «бессовестное враньё» и за «маразм», осуждающе поджала губы. Софико сделала то же самое, потому что отражение ей активно не нравилось. К зеркалам она относилась без должного уважения, но мыть их умела, мама научила. Софико плеснула в тёплый мыльный раствор немного уксуса, накапала из пузырька нашатырного спирта и взбила это всё в крепкую пену. Мстительно провела по стеклу губкой, растворяя, вытирая, убирая, убивая – безжалостное отражение с погасшими глазами, пергаментной кожей щёк и вульгарно накрашенным ртом. Кто это? Боже мой, кто это?! У неё снова поднялась температура и начался бред? Нет, показалось…

«Вот так-то!» – сказала она зеркалу, покрытому мыльной пеной словно снегом, который полдня собирался в пухлых тучах и теперь невесомо кружил над землёй, наплевав на силу всемирного тяготения.