Квартирная развеска

Мы набрали их с Олей по две горсти.

Толик взобрался на верхушку холма первым.

— Люди, — сказал он.

Картина внизу, за холмом, открылась нам странная. В центре зияла яма, воронка с остатками какого-то строения, скорее взорвавшегося, чем сгоревшего, потому что вокруг этого центра разрушения, точно лепестки, лежали на все стороны поваленные стволы деревьев. На развалинах стоял странно одетый человек с лопатой, а за ромашкою упавших сосен на узкой лесной дороге ждала подвода с запряженной гнедой лошаденкою, сидел возница, вейка, в каком-то театральном малахае, весь в складках, на голове капюшон; вглядевшись, решила я, что это не капюшон, а башлык. Они разговаривали, но мы не слышали ни слова, оглушительная тишина заткнула нам уши.

Но вдруг прорвался и звук, словно крутнули ручку старинного приемника, вернув ее на нужную длину волны, подал голос возница, чьего лица мы так и не увидели ни в тот момент, ни позже.

— Собачку жалко, а Константинополя-на-словах не жаль?

Развеселившийся Толик откликнулся с холма, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Собачка-то в частности, а словесный Константинополь вообще!

— О, да вы философ! — воскликнул обернувшийся на голос его чернобородый с лопатой (лицо его показалось мне знакомым). — А кто вы такие? Откуда вы тут взялись?

Возница не оборачивался, сидел, как влитой.

— Философ я исключительно доморощенный, — сказал Толик, спускаясь к людям, мы следовали за ним. — Мы грибники, дачники, заблудились, верните нас, пожалуйста, в жилые места!

Мы ехали на подводе, свесив ноги, глядя назад, спиной к вознице, чернобородый сидел между вейкой и нами, в профиль.

— Вы, доморощенный философ, небось и других натуральных философов почитываете?

— Пытаюсь. Не всегда получается. Канта одолеваю с трудом. Он некоторых слов Платона меня, знаете ли, корёбит.

— Коробит, — поправил седок.

Смешок возницы.

— Как умею, так и говорю. Университетов не кончали. Институтов тоже. Исключительно ПТУ. Я по образованию столяр, по роду занятий сторож, а по совместительству писатель.

— Я и сам по совместительству писатель. Каковое совместительство отчасти свидетельствует о неправильности жизни.

— Человек и задуман как свидетельство неправильности, — сказал Толик.

Тут Оля заплакала.

— Что ты плачешь? Что с тобой, дорогая?

— Не знаю.

— Я на днях на работе захожу в нашу секретную лабораторию, — сказала я, — сидит молоденькая сотрудница в печали, слезы утирает. «Ты что такая грустная?» — спрашиваю. Отвечает: «Взгрустнулось». — «А что ты такая бледная?» — «Взбледнулось», — говорит.

Оля заулыбалась.

— Зачем же вы эти-то грибы набрали? — спросил ее седок. — Попугаечных колеров и сомнительной формы.

— Я их маме покажу, — тихо отвечала Оля.

— Маме лучше не то что их в руки не брать, а не глядеть на них вовсе.

Тут Оля опять заплакала.

— Почему это ваша девушка все время слезы льет?

— Это моя супруга, — отвечал Толик. — А слезы льет, может, потому что прибавления ждем. А, дорогая? Вот вы говорили, вы писатель; что же вы пишете?

— Недавно большую услугу отечественной изящной словесности оказал: бросил писать стихи.

— Прозу тоже бросайте, — с уверенностью сказал Толик. — До добра такое занятие не доводит. По себе знаю. И философию оставьте. Один соблазн и истощение сил духовных.

— Может, мне и изобретательством не заниматься?

— Что изобрели?

— Я изобрел универсальное оружие, — сказал седок, — делающее бессмысленными войны. Будет мир всюду навеки. Знаете, я могу устроить маленький взрыв здесь, — и тогда сейчас же взорвется любой город, который захочу я уничтожить; Константинополь, например.

— В любом городе, — сказал с уверенностью Толик, — найдется собачка, которую станете жалеть. Мой вам совет, я ведь из страны советов: изобретательство бросьте в первую очередь, чертежи спалите, установку свою на части развинтите и в водоем с лодки по ходу плавстредства по частям покидайте. Лучше в море. Наверно, не надо было нам с вами вместе на этой подводе ехать.

— Как это не надо? — спросила я. — Вот едем же.

Лошаденка остановилась.

— Слезайте, — сказал возница.

— И когда, — сказал Толик, слезая и подавая нам с Олей по очереди руку, — вы с изобретением своим покончите, езжайте куда-нибудь в глубинку крыжовник сажать.

— Что это ты раскомандовался? — сурово сказал вознице изобретатель. — Садитесь, нечего вам его слушать, вы еще не доехали, опять заблудитесь.

Телега тронулась, заскрипели оси колес.

Вдруг показалось мне, что лошаденка передвигает ноги, колеса крутятся, потряхивает подводу дорога, — а мы стоим на месте, и всё движение наше фикция, театральная уловка, и никогда мы не выйдем из зоны мертвого леса, закольцевавшего нас на веки вечные.

Одинаковый лес длился.

— Почему вы сказали, что я философ? — спросил Толик. — И так отреагировали на слово «корёбит»? Вы, часом, сами не всерьез ли философией балуетесь?

— Само собой, — отвечал седок. — У меня даже есть работы опубликованные, «Очерки русской философии», «Философия действительности».