Квартирная развеска

— Я один раз видел фотографию действительности, — сказал Толик. — Сделана с телескопа. Называется «Пространственная структура межзвездной локальной среды». А кто из философов вам по душе?

— Герцен, Чернышевский, — последовал ответ, — Огарев, Бакунин, Ткачев, Шелгунов, Серно-Соловьевич, Антонович. Я материалист. А «Философия действительности» — двухтомник.

— Не хухры-мухры, — сказал Толик.

— Вот именно! — подтвердил изобретатель, расхохотавшись.

— А от каких философов вас корёбит?

— От Бердяева! — воскликнул собеседник его. — От Булгакова! Еще от Соловьева и Трубецкого!

— Чем же вам господа идеалисты, сочувствующие русскому космизму, не угодили?

— Религиозным мракобесием.

Возница хмыкнул.

— А кто такие русские космисты?

— Федоров, Флоренский, Вернадский.

— Не знаю. Хотя я, в отличие от вас, философ не доморощенный, а вполне профессиональный, философские обзоры в виде очерков имел честь публиковать в журнале.

— Я читал о них в философском словаре, если не ошибаюсь.

— В каком словаре? — спросил изобретатель, польщенный.

— Хороший словарь, — сказала я. — Серно-Соловьевич в нем есть, а Шелера нету.

— Да неужто и девицы почитывают философские словари?!

— Бес попутал, — отвечала я.

Лошадь остановилась.

— Какая своенравная лошадка, — сказала Оля.

— Она таким образом высказывается, — сказала я.

— Ржать ей не велено, — сказал седок.

— Еле тащится, бедная, — сказала Оля.

— На Пегасе не ездим, лошадь не скаковая, не ямщицкая, не тяжеловоз, тривиальная сельская.

После некоторой паузы Толик спросил:

— Скажите, какая живопись вам нравится? Передвижники?

— Конечно, — отвечал изобретатель. — Как вы догадались?

— Из музыки, — произнес Толик убежденно, — вам подходят разве что песни революционного характера со словом «товарищ» да прикладные пьесы для танцев.

— И тут вы правы. Симфоническую музыку не понимаю и не люблю.

— Вы, должно быть, атеист?

Вопрос Толика показался мне неожиданным.

— Разумеется.

— Видите ли, существуют работы по изучению человеческого мозга, профессора Ч., в частности. Ч. утверждает, что у людей, воспитанных на высоком настоящем искусстве, музыке, литературе, живописи, просто другие мозги. Видящий перед собой с детства прекрасные фрески храмов, старые иконы (русские XIV века, XVII, XVIII, Рублева, репродукции Дионисия, неведомых мастеров прежних времен, иностранца Джотто), воспитанный на песнопениях церковных от русских анонимов и Бортнянского до Баха, Моцарта, Генделя, т. е., взращенного в прекрасном (неважно, князь он или крестьянин) совершенно другие мозги, чем у атеистов, читающих передовые газеты, демократических зануд-писателей, исполненных благих намерений и клеймящих неравенство с несправедливостью, любящих малоодаренных, но хорошо выученных передовых художников. Мозг меняется непоправимо. Как не угадать, какой у вас вкус, если Трубецкой вам враг, а Антонович — идеал разума? Кстати, один известный философ говорил: «Я нахожусь в религии, стало быть, я нахожусь в культуре». Строго говоря, при прагматическом направлении мышления и лишенных красоты и воображения мозгах культура и вовсе не нужна. Искусство тоже. О философии молчу. Знаю страну, где религию почти полностью отменили, искусство заменили суррогатом, а философия как таковая запрещена.

— Что же это за страна? — спросил, нахмурившись, явно недовольный словами Толика седок.

— Не будем о грустном, — отвечал Толик. — Вот вы атеист, а как не признать, что на самом деле именно религия с невиданно прекрасными живописными изображениями и молитвенной музыкой, а также ве-ли-чай-ши-ми литературными достижениями, как ничто, способна объединить народ, воспитать в нем эти самые другие мозги, обеспечить понимание друг друга, ну, и понимание искусства с философией, само собой.

Лошадь опять остановилась.

— Долго ли будем мы их везти? — каким-то другим голосом, холодно, с легким акцентом спросил вейка.

— Нам везет, вы везете, — сказала я.

— До развилки, — отвечал седок.

Диалог седока с Толиком возобновился, повторялся с вариациями, крутясь вокруг одних и тех же тем, как вертящиеся вхолостую колеса нашей зачарованной подводы.

В какой-то момент сидящий в профиль обернулся, чтобы посмотреть на Толика, я обернулась глянуть на возницу и узнала в седоке подымавшегося по Катиной лестнице дома на Жуковского призрака. «Изобретатель», — сказала тогда Катя.

— Желна! — воскликнула Оля.

Над нами пролетел черный дятел, и, подвластный дирижерскому его полету, зазвучал разноголосый хор птиц.

— Вот этот гриб — то ли неизвестная науке поганка, то ли производное разрушенного в экспериментальных целях участка среды, — сказал Толик. — Артефакт ни-то-ни-сё. Вроде меня. Кто я? То ли столяр, то ли сторож, то ли писатель. Все удивляются.

— А я не удивляюсь, — сказал седок-изобретатель. — Я, например, тоже отчасти писатель, даже роман в соавторстве и под псевдонимом написал. О Севастополе. Лев Толстой похвалил. Но я еще и доктор наук.

— А как диссертация называется? — спросил учтивый Толик для поддержания разговора.

— «Инварианты линейных однородных дифференциальных уравнений».

— Где защищали?