Квартирная развеска

— Ш. считает, — сказала Катя, — что главный герой «Гамлета», смысл и пружина всего действия — являющаяся из потустороннего мира тень отца Гамлета. Он это вычитал в одной умной книге, «Психологии искусства» Выготского.

— Ведь по-французски, — сказала я, — привидение — «revenant», «возвращающийся», с того света выходец. Оно главное. А у нас, в русском языке, главные мы сами, наше зрение: при-зрак, при-видение.

— А по-английски, — сказала Катя, — это «ghost» или «spectre».

— То есть или гость как revenant или нечто, имеющее отношение к зрению, спектр, видимое...

На этом познания наши в языках исчерпались, закрылась тема народного сравнительного языкознания вкупе с народной этимологией, разговор перешел на ожидающую Катю летнюю поездку с матушкой в прибалтийский город Эльву и мое грядущее пребывание на недавно купленной родителями даче в Комарове.

— Прошлым летом, — сказала я, — у нас по хозяйству помогала подруга моей покойной бабушки финка Мария Павловна. На ночь на кухонный стол клала она хлеб и нож, говоря: «Дух придет, пускай поест». Зимой после марева гриппозной высокой температуры мне пришло в голову: а вдруг она имела в виду не вообще духа, а привидение моей любимой бабушки, которую почитала чуть ли не за святую?

— У разных народов, — глубокомысленно произнесла Катя, — разные отношения с духами. Но я не знала, что их кормят.

«Может быть, — думала я идя по улице, — мне так неуютно в Комарове оттого, что в пространстве его спокон веку кормили духов, а я родилась в Вятке, в детстве жила в Валдае, где кормят только домашних животных и обитающих рядом с домом птиц?»

Сериал стремился к дареному финалу, придуманному сценаристами хэппи-энду. Охмуренная его длящейся с тысяча девятьсот третьего года (момента гибели Филиппова в Катином доме) до сорок восьмого, что ли, киношной борьбой добра и зла, стала я задергивать оконную занавеску; небо оказалось внезапно безоблачным, полная луна уплывала от Смольного собора в сторону Суворовского проспекта.

Кажется, в то полуночное утро, когда двинулись мы за грибами с комаровской дачи, тоже было полнолуние, но увидели мы лик Селены только через сутки, ибо чем-то затянуто было небо, облачным туманом, характерном для мест возле вод, заливов либо морей да, по слухам, и для предгорий.

Мы отправились за грибами втроем, Толик с юной женою да я, прихватив три внушительного размера (по самоуверенности и оптимизму молодости) корзинки. Понесло нас в леса ни свет ни заря, согласно традиции заядлых грибников, которыми мы, горожане, не были.

Некоторое время шли мы по Озерной улице в сторону Щучьего озера, а подле высоковольтной линии, не доходя до кладбища, свернули налево, направляясь к горушкам, справедливо считающимися местожительством маслят. Маслята и легли на донышки корзинок наших, а мы продолжали путь от сыроежек до подосиновиков, до подберезовиков, попадались белые, но их было немного.

К моменту, когда устали мы до изнеможения, пройдя невесть сколько километров, потеряв счет времени (все трое забыли надеть часы), небо заволокло серебристым туманом окончательно и фундаментально, по солнцу определиться было невозможно, ни звука жилого не доносилось до нас, словно кто-то и электрички отменил, ни троп, ни дорог, какие-то бескрайние дурной бесконечности лесные кордоны простирались на все четыре стороны света, особенно на одну из четырех, стало ясно: мы заблудились.

— Надо найти какую-нибудь тропу, — сказал Толик.

Шли цепью, искали тропу, но словно тут никогда нога человеческая не ступала.

— Ведь тут есть лесничества, — сказал Толик, — все лесные кордоны распределены между лесниками. Один мой знакомый писатель, лесник, об этом писал.

— Может, сам выдумал, — сказала я.

Постепенно взявший нас в кольцо лес менялся. Всё живое пропадало. Уже не слышны были голоса птиц, мы не видели белок. Сперва встречались нам изумрудно-зеленые жуки, толстые округлые скарабеи вроде майских или навозных, потом исчезли и они. Нас обступала одинаковая сосновая чащоба, дубликаты стволов, клоны, театральная декорация безрадостного спектакля.

— Оглядеться, оглядеться... — бормотал Толик. — Ну, хоть какой-нибудь знак отличия, тропочка, просвет...

Мы шли и шли, страх, подобравшись снаружи, проник внутрь, в сердце, в печенку, в душу.

— Мне кажется, вон за той горушкой чуть светлее, — сказала Оля.

Мы стали взбираться на горушку, подъем был такой медленный и крутой, словно лезли мы на высокую гору или попали в кадр, снятый рапидом.

— О! вы только гляньте, какие грибы!

У Оли в руках красовался огромный лимонно-желтый гриб.

Передо мной сгрудилась компания тонконогих ярко-лиловых, Толику попались оранжевые с синей оторочкой медуз. Позже, много позже такие грибы-мутанты увижу я на Комаровских окраинных улочках в постчернобыльское лето.

— Какие они красивые! — воскликнула Оля.

— Страшнее не бывает, — откликнулся Толик. — Изощренные поганки.

А я вскричала:

— Жуки!

Но то были не празелени изумрудной живые жуки, а оплавленные кусочки стекла, бутылочного, изумрудного, желтоватой зеленцы, напоминавшие загадочный метеоритный чешский минерал влтавин.