Квазар

Он был в жилете из репьев, и вместо одного хвоста носил три — один большой, главный, и два поменьше, ответвлениями — все репьястые.

Но я глядел на голову странного пса. Она поразила меня величиной. Два мощных бугра, разделенных бороздкой, вздувались так высоко, что образовали подобие лба. А из-под него, из щетины, светились прекрасные, золотистые глаза.

— Сюда, сюда!

Петр Васильевич звал, шлепая себя по ляжке. Пес прилег и пополз. Вот он рядом. Пересилив брезгливость, я протянул руку — погладить. Щетинистый взвизгнул и заскулил тоненько, умоляюще.

— Боится. Лупят его за охотничьи похождения, — пояснил Петр Васильевич. — Дома не сидит, бегает… Что поделаешь, любит колбасу…

Я почесал за грязным ухом. Колбасник пискнул и обшлепал мою руку языком. Мне стало как-то неуютно. Пес поражал не деловитостью, а несчастьем, забитостью. Я решил — деловые его качества проявятся после охоты, при расчете. Будет ныть, клянчить.

…Колбасник прилип ко мне решительно и сразу.

— Ишь, черт троехвостый. Но ты не задирай нос — он такой, всегда вязнет к незнакомым, — басил Петр Васильевич, поспешая за нами.

Шли мы где полем, где лесом — лысеющим, с огрубевшей травой. Взлетала серая птичья мелочь. Перепархивали, взвизгивали дрозды. Осенний дрозд — почти охотничья птица. Ее приятно стрелять — мимоходом.

— Слышите, дрозды! — крикнул я.

— К черту дроздов! — сердито кричал Петр Васильевич. — Куда ты летишь?.. Подожди.

И вдруг на березу сел дрозд. Качается на ветке. Я срезал его чисто — и не ворохнулся, шлепнулся о землю. По лесу поскакало эхо.

Я поднял дрозда и дал понюхать Колбаснику. Тот нюхнул и, вскидывая вывернутые кривые лапы, покатил в лес.

Подошел Петр Васильевич. Сказал презрительно:

— Поздравляю с полем.

Мы пошли под уклон, в широко разбросившуюся долину речонки Коняга, забитую тальником, черемухой, осиной. Из нее неслись взвизги собаки и дроздиное чмоканье.

— Ничего не понимаю, — буркнул Петр Васильевич.

Мы заторопились и увидели: под осиной, задрав морду, сидел Колбасник. На ветках — три дрозда-рябинника чокали и пристально рассматривали пса.

Петр Васильевич не удержался и сбил одного. Убитая птичка крутнулась на ветке, как гимнаст на турнике, и, повисев вниз головой, упала. Колбасник принес ее. Подбежал, бросил и вдруг вздернул усы, выставил ослепительные зубы и заулыбался, засмеялся безмолвно.

— Знаешь что? — сказал Петр Васильевич. — Ты действуешь на него разлагающе. На охоте должна быть дисциплина.

И загремел:

— Вперед!.. Пошел вперед!.. Зарабатывай свою колбасу, черт тебя дери!

И охота началась.

Как и прогнозировал Петр Васильевич, на речке утка была — не много, не мало — среднее количество. Дебелые осенние крякухи и серенькие, юркие, как мыши, чирята сидели по разливчикам, в мокрых тальниковых кустах.

Мы крались, ловчили, потом грохали своими двенадцатикалиберными двустволками. Гремело эхо. Взлетевшая утка плюхалась в воду, и та дрожала, разбегалась кругами. Колбасник лез в воду и выносил утку ко мне. Журчала, текла вода. Он брызгался, тряс шкурой. Петр Васильевич чертыхался, но подозреваю — был доволен: тяжелых уток таскал я. Взяв по паре крякух, мы двинулись в заманчиво желтый березовый лес.

То, что издали нам казалось березовым лесом, на самом деле было цепью густых березовых колков. Среди берез росли осинки, топорщилась черемуха и краснела рябина с горькими ягодами цвета красной охры. Ягоду ели дрозды.

Места эти обильны тетеревами. А еще — зайцы, в которых рано стрелять, а еще — маленькие, изящные перепелки, в которых не стоит стрелять, как и в дроздов. Попадаются и куропатки.

У первого же колка пес вдруг пошел, пошел на негнущихся лапах и остановился у черного пня, обросшего опенками.

Постоял и, повернув голову, посмотрел многозначительно.

— Что? Есть? — спросил я.

Он вильнул тройным хвостом и опять уперся взглядом куда-то в густо-желтую траву.

Мы подошли ближе и стали рядом. Приготовились. Колбасник, косясь, посмотрел мне в лицо, снова вздернулись щетинистые усы, шевельнулась бородка, забелели клыки. Он словно смеялся над глупыми птицами: сидят, мол, дураки.

Но, может быть, это мне показалось, и он улыбался из вежливости. Потом посерьезнел и шагнул. И — впереди, между осинок, метрах в пятнадцати от нас, взорвался один тетерев.

Шагнул еще — взорвался другой.

Так он дал под выстрел четырех тетеревят-позднышей, глупых, необстрелянных, не пропитавшихся страхом перед человеком.

Самочек мы отпустили, но двух петушков подстрелили. Колбасник принес мне обоих, хотя один по всем правилам принадлежал Петру Васильевичу. Подав, ткнулся мокрым носом в ладонь и подставил голову — погладить.

— Развели телячьи нежности, — буркнул Петр Васильевич, сердито глядя на нас. — Ну, целуйтесь, да идем вперед.

По тетереву Колбасник работал очень мило. Стойки у него не было, но он и не гнал. Он всем своим поведением, позой, взглядом показывал: они здесь, рядом и сейчас взлетят. И его спокойная, всецело отданная охотнику работа, его рассудительность позволяли стрелять почти каждую птицу.