Квентин Тарантино: Интервью / Сост. Дж. Пири

На самом деле мы спорим не о насилии, а о стилистике. Тут отчасти вопрос различных порогов чувствительности — Тарантино нравится эмоциональный ураган военных действий, а я предпочитаю размеренность оперы, но все-таки следует отличать уместную меру насилия от неуместной. Тарантино это не заботит, он эстет.

— Насилие — вещь кинематическая, — говорит он, — такая же, как последовательность танцевальных движений.

Но хотя он, кажется, и просмотрел все произведенные на свет фильмы (его охват простирается от Дугласа Серка до Эрика Ромера), для него настоящими творцами крайности стали Дарио Ардженто, Абель Феррара, Брайан Де Пальма и Пол Шредер, каждый из которых, по его словам, «заходит за грань допустимого. Они так откровенны, так стилистически одарены и так преданы этой крайности, что она становится оправданием самой себе».

Его нынешний кумир — гонконгский режиссер Джон Ву («Он заново изобрел экшн»), которого Тарантино считает самым талантливым постановщиком в жанре боевика после Серджо Леоне и вместе с которым он работает над предварительной версией сценария. Замечу, что, даже если рассматривать фильм Леоне «Однажды в Америке» как опыт театра жестокости, все равно эта жестокость используется для того, чтобы рассказать кое-что об особенностях этого мира. Однако Тарантино считает, что режиссеры, работающие в этом жанре, используют социальную значимость как зонтик.

— Насилие у Джона Ву — это, мол, очень точный барометр гонконгского самосознания по мере приближения девяносто седьмого года[5] и т. д. и т. п... Не думаю, что именно поэтому он его снимает. Он снимает его, потому что таким образом избавляется от него.

Хотя Стэнли Кубрик использовал социальные комментарии в «Заводном апельсине» — самом жестоком фильме, когда-либо виденном Тарантино, — социальный анализ был у него только камуфляжем.

— Он был заворожен насилием — возможно, даже чересчур. И я хорошо понимаю эту завороженность.

Однако и Тарантино не прочь прикрыть свою задницу.

— Я делал эту сцену [пытки] не для того, чтобы сказать: «Эх, как я пропрусь, когда фильм выйдет». Если ты любишь свой фильм, ты в конечном итоге сочувствуешь персонажам. Оказывает ли насилие воздействие на сознание людей? Возможно, оказывает. Ни утверждать, ни отрицать это безоговорочно нельзя.

Девятьсот страниц отчета практикующего хирурга о насилии на экране и сотни других научных отчетов согласятся с ним. Нет достоверной информации о том, как влияет и влияет ли вообще на людей увиденное ими на экране. И от кадра к кадру в «Бешеных псах» действительно меньше сцен физического насилия, чем в любом среднестатистическом боевике. Некоторые из сцен очень забавны, и, за исключением проделок Мэдсена, можно согласиться, что жестокость в «Бешеных псах» «относительна», потому что, как и в фильме Клинта Иствуда «Непрощенный», она изображается такой, как в действительности, — кровавой, панической, бесславной и тупой. Но это не так.

— Я не собираюсь надевать на себя наручники за то, что какой-нибудь придурок сотворит, посмотрев мой фильм, — заключает Тарантино. — В ту минуту, когда на художника наденут наручники за подобный материал, кино перестанет быть искусством.

Тарантино, однако, без обиняков позволяет себе быть глашатаем от искусства. Он белый мужчина, работающий в жанре, который гарантирует необходимые прокатные сборы. Ему не грозит понижение в рейтинговых таблоидах, которые озабочены насилием гораздо меньше, чем сексом. (Как это характерно для 90-х — покровители Тарантино совсем не обращали внимания на сцены насилия, но тут же вскидывали брови на любые проявления расизма или половой дискриминации.) Критикам тоже не нравится осуждать насилие, отчасти потому, что дебаты оказались связаны с разногласиями между левыми и правыми, а отчасти потому, что восхваление — наилегчайший выход из любого положения.