Квинтовый круг

Воля ваша, но ужасно жалко, что цензор не придрался (а оно ему надо было – за те же деньги?). Резервный вариант явно ехиднее основного.

В том случае, если произведение запрещалось в целом, как, скажем, случилось с «Горе от ума», оно немедленно разбегалось в списках. Сейчас это тем более просто: скопировать файл – дело нескольких мгновений. Плохо другое. Пока переписываешь от руки, многое запомнишь наизусть, чем отчасти и объясняется такое количество крылатых фраз, выпорхнувших из бессмертной комедии Грибоедова.

Даже если чиновник исполнится служебного рвения (наподобие председателя Петербургского цензурного комитета М. Н. Мусина-Пушкина, изуродовавшего один из севастопольских очерков графа Толстого), он привлечёт к автору внимание публики – и только. По-нашему говоря, раскрутит.

Предчувствую, что в нынешних условиях совать взятку цензору придётся не за то, чтобы пропустил, а за то, чтобы запретил.

Мы многим обязаны цензуре. Самое вопиющее её преступление («Чёрный квадрат» Малевича) породило новое направление в живописи. Кстати, до сих пор не известно, что за шедевр похоронен под траурным слоем краски.

Идеологические запреты – великое подспорье и для литератора. Разграничивая то, о чём можно говорить впрямую, и то, на что можно лишь намекать, они значительно упрощают работу над произведением. Вообще роль помех в творчестве требует пересмотра.

Цензура подобна Евгению Багратионовичу Вахтангову. Недовольный ходом репетиции чеховского «Юбилея», он велел загромоздить сцену мебелью и на ошеломлённый вопрос актрисы: «А где же играть?» – сухо ответил: «А где хотите». И актриса полезла на стол. Гениальный был режиссёр…

Цензура подобна персонажу карикатуры Бидструпа, потребовавшему закрасить возмутительную надпись, отчего та сделалась вдвое крупнее.

Предвидя придирки, литератор волей-неволей обязан отточить мастерство и стать виртуозом. Возможно, для начинающих это прозвучит парадоксом, но, чем больше над рукописью работаешь, тем лучше она становится. А как сказал помянутый уже здесь философ: «Исправление стиля есть в то же время исправление мышления».

Потому-то мудрый Иосиф Виссарионович, зная по опыту беспомощность цензуры как учреждения, понимал, что задушить литераторов можно лишь руками самих литераторов. Точно так же, как маршалы судили маршалов, писатели травили писателей. Органам госбезопасности оставалось лишь ознакомиться с любезно предоставленными копиями внутренних рецензий.

Прикиньте, сколько надо чиновников для прочитки всего, что пишется, и вы тоже это поймёте. Воскреснет ли вновь институт благородного стукачества в писательской среде? Судя по высказываниям, устным и письменным, духовно он уже воскрес. Просто пока не востребован физически.

Но, даже если будет востребован, отчаиваться не стоит.

Представьте, как резко возрастёт цена слова в художественной литературе. Сейчас она примерно равна нулю. Дошло до того, что уже и мат перестал звучать оскорбительно.

А вот кого мне действительно будет жаль в пригрезившейся ситуации, так это читателя.

Потому что умнеть ему придётся – катастрофически.

Волгоград, 2005

Борис Заикин Гражданин несбывшегося мира

Аркадий и Борис Стругацкие – писатели, бывшие кумирами целого поколения российских читателей, немудрено, что они оказались знаковыми людьми и в моей жизни.

6 мая 1968 года, Бережковская набережная, здесь я впервые посетил Аркадия Стругацкого. Полтора часа пролетели как во сне. Большой, красивый, умница – и море обаяния, «не считая таланта».

И добряк! Многие пользовались этим, злоупотребляя его радушием. Это был Человек из того мира, который братья описывали в своих книгах. Мне это стало ясно – сразу и навсегда! С ним было интересно, а уходя, я уносил с собой подаренную им книгу Р. Бредбери «Вино из одуванчиков». «Надпишите, пожалуйста!» – попросил я. «Пусть Бредбери и подписывает!» – сказал Аркадий. Но все-таки поддался уговорам и надписал.

Потом я бывал у него на проспекте Вернадского, когда он переехал «из примаков» в свою двухкомнатную квартиру, купленную на заработанные деньги. Из лоджии его семнадцатого этажа открывался местный окоем с церквушкой неподалеку. «Сними-ка мне ее, – однажды попросил Аркадий. – А то снесут еще!»

Именно эта квартира описана в «Хромой судьбе», и магазинчик внизу. А подъезд – абсолютно из фильма «Ирония судьбы». И каждый раз замирало сердце, когда я собирался позвонить у двери квартиры 273. Дверь открывалась, и появлялся он: в своем неизменном свитере («в стругачской боевой кольчуге»), в тапочках, домашний взгляд сквозь очки – «Заходи!». Кабинет (здесь же тахта и телескоп) – «Прекрасный простор, но крепеж совсем ни к черту!». Да еще здоровенный биноктар, как у пограничников.

И тут же кружится огромный белый пес. «Как его зовут?» – спросил я. «Лель, конечно!» – и сразу вспоминается пес из «Отеля “У погибшего альпиниста^».