Кысь

Твари бессовестные. Пристают к людям. А отлаиваться — себе дороже: ругань у них покрепше нашей. Никто с ними не связывается, с перерожденцами.

С горки на горку, по переулочкам, где и огородами, где под плетень пролезть, путь сократить, — добежал до дому, засовы посбрасывал, скорей в избу, печную заслонку рванул: тлеет! Тлеет, голубчик! Успел! Сейчас ржавки туда, полешек, щепочек; вздуть огонь, пущай играет; а как заиграет, так и в баньку его перетащить. Да воды наносить, да веник прошлогодний вроде в сарае валялся, да мочалка совсем новая где-то тут… была тут где-то… Вот был бы сейчас женат, прибежал бы с работы, — а все уж приготовлено, пауки выметены, веник распарен. Да, но только женатому по бабам-то не очень сподручно… «Ты куда это, Бенедикт, на ночь глядя?» — «Да тут… надо мне… об искусстве поговорить…» — «Знаем мы!.. Ишь!.. Искусник нашелся!..» И веником его, веником… Нешто он с Оленькой драться будет? Не-ет, все у них будет по-хорошему, а иначе зачем.

Да, придешь — все приготовлено, а только той свободы уж не будет. Ну и пусть. Зато жена красавица! А свобода — что ж… Вот он сейчас свободен, а мочалки не видать, — неужели украли? Ан нет, опять повезло: нашлась мочалка в баньке под камнем; заплесневела малость, зато нашлась. Что за день сегодня: все ладится.

Вот попарился всласть. Всего себя мочалкой растер, веничком докрасна исхлестал, обсмотрел себя со всех сторон, куда глаза хватало: красавец! Случись сейчас сосед какой, загляни он в окошечко, — позавидовал бы. Бенедикт даже сам себе позавидовал. Немудрено, что бабы его хвалят: «прекрасное развитие, много от вас ожидаем!» Ожидайте, сейчас оботрусь — и к вам. А что ж, все шестеро соберутся али как?.. Ничего, Бог даст, управлюсь! На головах сидят… эка!

Угли сгреб в кучку: так, может, дольше продержатся. Но до утра — вряд ли. Хотя ведь у Варварки угольков набрать можно. Но только зачем? — утром все равно на работу. Эх, суета, пустые хлопоты! Бенедикт опять разбросал угли: не дай Бог, пожар. С этим огнем ведь как: погаснет он, — ложись и помирай; разгорится не в меру, — все пожрет, уничтожит, как и не было ничего! Он такой, огонь-то! Он норовистый. Он пищи требует, он, как все равно человек, всегда голодный. Все дай да дай! А перекормишь его — он тебя же и съест.

А как у кого пожар случится, голубчики сбегаются отовсюду, со всех слобод; и с самых дальних концов другой раз бегут. Соберется толпа агромаднейшая, как все равно на Октябрьский Выходной. Обступят дом, что горит, стоят, на грудях руки сложимши, смотрят… Молчат, али перешептываются: «ишь, как пламя столбом-то…», «смотри, вон, вон, с угла занимается!..» А пламя и правда, рвется, мечется, не то что столбом, а, сказать, деревом каким, вот как Окаян-дерево по весне: пляшет и гудит, крутит и клубится, а с места не сойдет. Обернешься на голубчиков: стоят, глаза раскрымши, и в глазах тоже огонь пляшет, отражается, как в воде какой, переплескивается. Вот у толпы глаз-то тыща, да в каждом вода с огнем плещет, словно заря на реке; дико так на душе станет, право! Никогда вода с огнем не сходится, а тут вона, сошлися!

А если Прежние рядом случатся, — они бегают, за голову хватаются, кричат: «Тушите! Тушите пожар!» — а как? Как его потушишь-то? Это малое пламя ведерком зальешь, а если огонь свою силу показал, — все. Жди до конца.

Ежели другие избы не займутся, — хорошо. Вот как огонь все поест, ложиться начнет, засыпать, — голубчики двинутся с ведрами, да с горшками, кто с чем, угольки набирать, себе в дом тащить. Может, у них и без того печь теплая, — неважно. Не пропадать же добру.

А иной раз вся слобода выгорит. Что ж! — начинай жить сначала.

Мытый, сам себе приятный, постучался к Варваре. Открыла нарядная, вся вспотевши.

— Ах! Это вы. Как мило. Что это? Ржавь? Ну зачем вы трудились…

Посмотрел по сторонам: баловниц еще не было. Подождем. Стол накрыт. Миски — две, да ложки — две. Супу горшок.

— Вы присаживайтесь. Я сейчас.

Вытащила из печи противень с мышами.

— Вроде пропеклись…

— А вы лучинкой их потыкайте.

— Верно… В самый раз. Свежие, сегодня ловила.

— Чудно.

Налили ржави. Закусили.

— Ваше здоровье.

Еще налили. Хорошо пошла.

— Какая чудная ваша ржавь. С букетом.

— А это я знаю, где брать.

— А где вы берете, если не секрет?

— А на трясине. За кохинорской слободой.

— Где Садовое Кольцо?

— Ну да.

— В какую даль вы ходите!

— Но дак. Зато и ржавь знатная.

— Надо мне тоже туда наведаться.

Бабы все не шли. Бенедикт кашлянул вежливо, в кулак.

— Гости-то подойдут, ай нет?

— Нет, я не решилась…

— А обещали?..

— Я подумала… вот… лучше я вам сперва открою свой секрет наедине… Не знаю, как вы воспримете… волнуюсь…

— Да я вроде тоже…

— Я не знаю, способны ли вы оценить…

— Способен, — сказал Бенедикт, но не был уверен, что способен.

— Ну хорошо… Но это секрет. Вы, конечно, никому…

— Да-да.

— Ну, закройте глаза.

Бенедикт закрыл глаза. Варвара зашуршала. Стукнуло что-то. Опять шорох. Бенедикт приоткрыл один глаз и стал подглядывать. Но ничего еще не было, вроде, готово, — только от свечи плясали тени на бревнах, — и он опять зажмурился.