Кысь

И под локоток в другую горницу подталкивает. А в другой горнице стол накрыт. И-и-и-и-и! — чего только нет на столе на том! От одного края до другого — миски, миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки без счету, блины-оладьи, пампушки витые, кренделя, вермишель разноцветная! А гороху! А из хвощей снопы сделаны да по углам расставлены! А грибыши! — цельные тазы, и с нависанием: сейчас через край поскачут. А птички цельные, махонькие, в тесто завернуты: с одного конца ножки торчат, с другого — головка! А посередь стола — туша мясная: никак, козляк! Цельного козляка на стол потратили, а ведь того козляка еще поди вырасти! А, знать, правильно у него гостинцы отобрали: куда ему со своими мышами да супротив козляка!

А за столом Оленька сидит, нарядная, зарумянившись, и глазки потупила; вот как она Бенедикту в видениях представлялась, так и сидит: блуза на ней белая, шейка бусами обмотана, головка гладенько причесана, на лбу лента! А как Бенедикт в горницу взошел, так Оленька еще больше раскраснелася, а глаз не подняла, только сама себе улыбнулася.

Страшно!

А с другой стороны горницы еще одна дверь отворилась, и входит теща. Али, сказать, вплывает: баба толщины необъятной, половина уж в горнице, здоровается, а другая половина еще и в двери не взошла, ждать надо.

— А это, — тесть говорит, — супруга наша Феврония. Роду стариннейшего, из французов.

— Така у нас семейная легенда, — говорит теща.

Бенедикт теще в ножки упал, рукой поклон отмахнул, другой рукой букет колокольчиков сунул.

— Кушанья стынут, — говорит теща. — Откушайте, не побрезгуйте.

Сели за стол, на лавки. Бенедикт напротив Оленьки, тесть с тещей по бокам.

— Накладывайте, — теща говорит.

Бенедикт опять заробел: как себя держать-то? Ежели он себе много наложит, подумают: о, какой зять прожорливый! Такого, небось, не прокормишь! А если мало возьмешь, подумают: о, какой зять слабосильный! Небось и гвоздя не забьет. Пирожок, что ли, взять. Потянул руку к пирожку, и все на эту руку посмотрели. Отдернул.

— Мы любим много кушать, — теща говорит.

Наложила себе. И Кудеяр Кудеярыч наложил. И Оленька. Бенедикт опять руку потянул, — к оладьям, и все: раз! — и посмотрели. Опять отдернул. Жуют.

— Стало быть, — говорит тесть, — жениться хотите.

— Хочу.

Опять молчат да жуют. Бенедикт в третий раз думал чего-нибудь себе на тарелку наложить, только руку приподнял, а они опять — глядь!.. И у тестя в глазах будто огонь какой блеснул. Что такое…

— Жениться — дело сурьезное… Я вот, когда на супруге своей Февронии женился, так ей и сказал: это дело сурьезное.

— Да, мы на свадьбе много поели, — теща.

— Хорошо поели на свадьбе, — тесть.

Намекают они, что ли? У Бенедикта хвостик от волнения стал легонько об лавку постукивать.

— Почему плохо кушаете? — теща опять.

Ай, была не была. Руки вытянул, козляка ножку отхватил, на тарелку себе плюхнул, и еще вермишели сверху. И хвощей взял. И как он это сделал, так вдруг у них у всех в глазах-то опять будто свет какой мелькнул, как все равно луч.

— Стало быть, к семейству нашему присоединиться желаете, — это тесть.

— Желаю.

— Трудностев семейных не боитесь? Хозяйство вести — не бородой трясти.

— Не боюсь. Я на всякое дело сподручный.

— На всякое?

— Ага.

Тут под столом чего-то прошуршало. Мышь, должно быть.

— Ну а ежели дело очень сурьезное?

— Готов. Пожалуйста.

— О как.

Тут за столом вроде бы опять чуток светлее стало. Бенедикт себя пересилил, глаза поднял, посмотрел, — а у тестя в глазах, точно, чего-то светится. Как если б огнец через себя огонь пропускал. И в горнице, — вечер уже смеркаться начал, — от этих глаз лучи исходят. Вот как от лучины, если на нее через кулак смотреть: кульком кулак свернуть и смотреть. Как дорожка лунная. Смотрит тесть в свою тарелку, а все, что в ней наложено, и в сумерках видать. Смотрит на стол, — и как огнем шарит, освещает. На Бенедикта посмотрел, — еще больше свету подпустил, так что Бенедикт отморгнулся и головой дернул.

А Оленька тестю:

— Папенька, контролируйте себя.

Бенедикт покосился вбок, — такие же лучи теща пускает. И Оленька. Но послабже.

И опять под столом прошуршало. И хвостик у него забился пуще прежнего.

— Вы себе побольше накладывайте, — говорит теща. — У нас вся семья очень много кушает.

— Стариннейшего роду, из французов, — подтвердил тесть.

— Вермишельки еще возьмите.

— Благодарствуйте.

— Но а мыслей у вас каких неподходящих не водится? — опять тесть.

— Каких мыслей?

— Всяких мыслей неподходящих, — своеволия, али злоумышления какого…

— Никаких таких мыслей у меня не водится, — испугался Бенедикт.

— Ну а насчет душегубства как?

— Какого душегубства?..

— Мало ли… А не думается ли: вот женюсь, да тестя с тещей изведу, да сам себе все их добро и заберу?..

— Вы что?..

— Нет?.. А не думается ли: вот бы их загубить, а самому на их место засесть, да день-деньской яства кушать?..

— Да что же вы это такое говорите?.. Да с чего?.. Кудеяр Кудеярыч?! Да я…

— Папенька, — Оленька опять голосок подала, — контролируйте себя.