Кысь

А под столом опять что-то заскреблось, — ну просто вот совсем рядом. Бенедикт не выдержал, локтем кусок хлеба нарочно со стола спихнул, и нагнулся, будто поднять. А под столом — ноги тестя в лаптях. А сквозь те лапти — когти, длинные такие, серые, острые. И теми когтями он пол под лавкой скребет, и уже наскреб целую горку, — лежит как все равно волосы, али солома какая кудрявая, светлая. Посмотрел — и у тещи когти. И у Оленьки. У Оленьки поменьше будут. Кучка под ней поменьше наскребана.

Бенедикт ничего не сказал, — чего тут скажешь? Взял и оторвал себе еще козляка кусок. И хвощей цопнул — много. Очень много.

— Но а скажите, — тесть продолжал, — а не приходят ли такие мысли: дескать, не так живем, неправильно жизнь наша устроена?..

— Нет, не приходят.

— А не приходят ли мысли: найти виноватого, да и удавить его, али в бочку головой?

— Не приходят.

— А то хребтину переломить, али с башни оземь сбросить?..

— Нет, нет!

— А что это так стучит-то? — Теща голос подала. — Вроде стук какой?..

Бенедикт быстро под себя руку сунул и хвостик зажал.

— А не приходят ли мысли: дескать, мурзы во всем виною, а сковырнуть их?..

— Нет!

— А Самого-то Набольшего Мурзу никогда сковырнуть не замышлялось?..

— Нет! Нет! Не понимаю вашего разговору!

— Как же не понимать?.. Самого-то Набольшего Мурзу, говорю, Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть мечтаний не было?..

— Кудеяр Кудеярыч!..

— Контролируйте себя, папенька…

— Ну хорошо… А вот чего покажу…

Тесть из-за стола встал, в другую горенку сходил, и — книгу выносит. Старопечатную. Бенедикт обе руки под себя заложил и крепко там держал.

— Чего покажу… Это видел?

— Никогда!

— А что это, знаешь?

— Нет!

— А если подумать?

— Ничего не знаю, ничего не видел. Не слыхал. Не понимаю, не хочу, не мечтал.

Тесть книгу на коленях разложил, свет на нее пустил и страницы переворачивает.

— Хочешь такую?.. Подарить тебе?.. Хорошая!..

— Ничего не хочу!

— А жениться?..

Жениться!.. Бенедикт чуть не забыл, — от страха, тоски, непробудного позора, зажатого в кулачках под туловом, — что ему жениться надо. Жениться! — как ему и в голову-то это дело прийти могло! Вознесся, дубина, пес приблудный! Мало ему было Марфушки, Капитолинки, Верки Кривой, Глашки-Кудлашки да и других многих! Ишь, на какую девушку размахнулся: глазки долу, личико белое, коса в пять аршин, подбородок с ямочкой, на ногах когти! Бежать! Право, бежать, — котомку за плечо да и бежать, на восход ли, на юг ли, без оглядки, до самого до Море-окияна, до синего простора, до белых песков!

А Оленька глаза подняла, да свет-то глазами пустила, красноватый такой, слабенький, словно ложный огнец на темном стволе повернулся, да бровки-то возвела под самую ленту, да усмехнулась красным ротиком, да блузу белую свою на грудях оправила, да плечиком повела:

— Экий вы, папенька, шалун неуемный. Все уж промеж нами сговорено. Обнимайте зятя.

— Так… Сговорено. За папенькиной спиной сговорилися… Папенька день-деньской трудится, рук не покладает… Все хочет как лучше… Всех насквозь вижу! — крикнул вдруг тесть.

— Право, папенька… Не вы один такой…

— Не нашей он породы! — крикнул тесть.

— Папенька, вы не на службе!

— А что за служба такая? — прошептал Бенедикт.

— Как что за служба? — удивилась теща. — Ужли не знаете? Кудеяр Кудеярыч у нас — Главный Санитар.

Покой

На работу Бенедикт ходить бросил. А зачем? Все равно пропадать. На его счастье, тут и лето настало, писцам отпуск вышел. А не то забрали бы его на дорожные работы, как Праздношатающегося. Пора уж было репу сажать, да тоска навалилась такая, что никакого прежнего к репе настроения у него не было. Сходил в дальнюю слободу, купил у голубчиков гонобобелю. Нюхал. Не сильно полегчало. На лежанке лежал. Плакал.

К Никите Иванычу ходил, пушкина из бревна помаленечку резал. Головка у идола уже круглилась, большая, как котел. Унылая. Нос на грудь свесился. Локоть торчал, как просили.

— Никита Иваныч. Как вы сказали, хвост-то этот называть?

— Атавизм.

— А какой еще атавизм бывает?

— М-м-м… Женщины волосатые.

— А когти?

— Не слыхал. Нет, наверно.

К Марфушке думал сходить. Передумал. Шутить скучно было, а в воплях ее да оладьях не было уж того интересу.

Сходил к дому, где Варвара Лукинишна жила. Посмотрел через забор. Белье на веревках висит. Во дворе желтунчики выросли. Не зашел.

Ржави выпил бочки три, хотел забыться. Так и ржавь в голову не взошла, зря живот надул. Уши — да, уши как бы слегка оглохли, это да. Взор тоже помутился. Но в голове ясность невозможная, али сказать, простор, и в просторе — пусто. Степь.