Кысь

Ну что еще? На корточки сядешь, локти в коленки упрешь, подбородок кулаками подопрешь и качаешься: взад-вперед. Взад-вперед.

А то нижнюю губу выпятишь и пальцем по ней дрынькаешь, а она вроде как хлопает: звук такой смешной, шлеп-шлеп.

Или сидишь себе на тубарете, али на лавке, качаешься, язык высунешь, один глаз зажмуришь, другой вбок скосишь и язык рассматриваешь. Кусок носа виден, да языка кончик. Но мутно.

А то еще: пальцами глаза оттянуть вбок и смотреть, что получается; а то и получается, что все, что видишь, эдак перекашивается.

Можно голову между коленок свесить, чтоб до пола, и ждать, пока кровь прильет. Зашумит в голове, затуманится; в ушах гул и стукота.

Можно еще что делать: пальцы переплетать. С одной руки палец, да с другой руки палец, потом опять с первой, потом опять со второй; а как все пальцы выйдут, дак руки-то и вывернуть. Или просто: пальцы расставишь и пошевеливаешь туда-сюда. Это на руках. А если на ногах попробовать — так плохо выйдет: судорога ступню сводит. Вот так попробуешь и дивишься, отчего бы это: на руках так, а на ногах эдак? А знать, оттого, что руки — это руки, а ноги — это уж ноги. Должно быть, так. Не иначе.

Или просто ногти рассматриваешь.

А видений никаких не видишь; как-то они ушли, виденья-то. А жалко. Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь — что ж? Теперь вон она, Оленька. Тут, под боком. Ямочки — дак у нее по всему тулову ямочки. Такие ямочки, — палец сунь, дак пол-пальца провалится. Пожалуйста. Суй. Не возбраняется. Даже, сказать, — приветствуется:

— Шалун!.. Что за нетерпеж…

А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала, — чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет:

— Ну-к, глянь, Бенедикт. Чего это у меня тут? Никак, колтун?

Раньше ни про какие колтуны речи не было: коса до пят, и все дела. Но теперь ей косу не полагается, Оленьке: как есть она замужняя голубушка, у ней на голове должен быть прибор бабский. А уж возня с этим прибором, — не приведи Господь. Вот она волоса на пряди разделит, водой намочит, али ржавью, и давай на деревянные колобашки накручивать. Всю голову обкрутит, ходит, колышется, и колобашки эти целый день друг об дружку постукивают. Кудри ей, вишь, надо. И лицо обмазано: ну чистая гарпия.

— Ты зачем это на себя навертела-то?

— А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.

Бухнется на лежанку:

— Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!

— Да хватит уже, сколько можно.

— Поди, поди, не разговаривай.

— Да я ослаб что-то. Переел малость.

— Не выдумывай, ты с утра еще не емши.

— Да ты царапаться будешь.

— Какой царапаться!.. Не выдумывай.

— Да у тебя морда в сметане.

— Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!

И завоет. Но потом перестанет.

— Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон тут. Вскочило чего?..

— Ничего не вскочило.

— Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.

— Да нету ничего.

— А чего же свербит-то? Не чирей ли?

— Нет.

— Волдырь может? Не припухло?

— Нет.

— Может, покраснело?

— Нет, нет!

— А чего же тогда? Вот чешется-чешется, а потом как дернет!.. А вот тут? Бенедикт! Не отвлекайся! Вон тут, — нет, дальше! Между лопатками!

— Ничего нету!

— Чешуя, может?

— Нет!

— Перхоть, что ли, нападала? — саднит. Обтряхни с меня.

— Чисто все! Не выдумывай!

— Веснушками, может, обсыпало?

— Нет!

— Дак может прыщ какой али бородавка! Вот так выскочит, — да и помрешь!

— Чистая, говорю, спина! Все мерещится!

— Конечно, раз я страдаю, а не ты, так тебе и все равно! А у меня вот тут подмышкой ломит, Бенедикт!

— Поломит и перестанет.

— Вот другой бы пожалел!.. Вот если я так руку подниму и вот так поверну, сразу ломит! А если я вот так нагнусь, а ногу-то вот так поставлю, у меня немедля в боку колотье, ну-к, погляди, чего у меня в боку-то, мне не видать!..