Кысь

В санях катает с посвистом, с песнями; узду заплел косичками, шлею разукрасил берестяными картинками: посередке идола прибил рисованного, — усищи в обе стороны; с одного краю баба голая с сиськами, с другого надпись: «ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ Головатых Терентий Петрович». Пригласил Оленьку полюбоваться, Оленька сразу: «Все, Бенедикт, это сани мои! Бери себе другие!» — плюнул, но отдал ей сани-то, и с Тетерей вместе, — уж больно зол на него был, противно было даже и бить его.

А достался ему перерожденец Иоаким, старец одышливый и с харкотой: все у него в грудях клекочет и блекочет, сипит и хрипит; еле ноги тащит, пройдет два забора, да и остановится:

— Ох, Господи, царица небесная… Грехи наши тяжки… Ох, прибрал бы Господь…

И — кашлять, да с сипом, да с мокротой; да харкать, да сплевывать; пока свое не отплюет, с места его кнутом не стронешь.

— Матушка небесная… и сорок святых мучеников… забыли меня… Забыл Никола-то угодник… грехи мои тяжки…

— Давай, дед, давай, трогай! Дома поплюешь!

— О-ох, смерть нейдет… прогневил Господа…

— Песню давай! Удалую!

— Христо-о-о-ос воскре-е-е-есе из ме-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ертвых…

Стыдно было: вдруг кто из знакомых увидит? Зубоскалить начнет? Дескать, гляньте, гляньте на Бенедикта! Что за кляча-то у него? да где таких берут? а то еще и прозвище дадут!

И ведь как боялся, так и случилось: тащился на Иоакиме мимо пушкина — охота поглядеть было, как он там стоит-то, — а тут как раз Никита Иваныч: залез на наше все и отвязывает ему от шеи бельевую веревку, — ну как всегда. Увидел Бенедиктов позор и — так и есть! — закричал:

— Да как тебе не стыдно, Бенедикт! На старом-то человеке ездить! Ты вспомни, чей ты сын! Полины Михайловны! Где же это видано?!?!?! Быстрей пешком дойдешь!

Позор несусветный; Бенедикт отвернулся, сделал вид, что не видит, не слышит, дома наплакался тестю: эвон, на меня даже Прежние пальцами кажут, тычут, что резвее надо, мать позорю! Давайте Тетерю назад, хрен с ним! — а уж все, уж Тетеря на других работах занят: возвысился до кухонного мужика, чистит репу, птицу потрошит, винегреты накручивает.

И дали перерожденца самого простого и среднего: особенностей никаких, и звать Николай.

Подушки Оленька набила белым пухом; лежать стало куды мягче. Работы никакой делать не надо, ни рубить, ни тесать; пешком ходить тоже не надо, — в санях доеду; кушать — беспрерывно пожалуйте, — так что Бенедикт раздобрел, али сказать, оплыл. Отяжелел. А не столько даже от еды отяжелел, сколько от дум тяжелых. Словно натолкали в душу ветоши, тряпья старого, валяных ошметок: и душно, и чешется, и гнетет. Лежи не лежи, а все нет покою.

Должны где-то книги быть. Где-то должны.

Выходил на двор, на мураву, — только-только из-под снега проклюнулась, — руку размять. Случись изьятие делать, так чтобы в руке легкость была, приемистость, али поворотистость, чтобы крюк не тыркался, а летал, чтобы он как бы с рукой сросся, так, чтобы уж разницы никакой не чувствовалось: где рука, а где крюк.

А то тесть ему все попреки делал, что Бенедикт неловкий, что голубчика загубил. Встретит в коридоре и головой качает с упреком, сокрушенно: ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй…

— Ведь крюк, он на что? Он на то и крюк, что он не тыка! У него, мил-человек, и линия такая, — видишь? — загибается! А почему? а потому что гуманность в нашем деле допрежь всего. Раньше, конешно, — раньше режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь! — и дух вон. Вот тогда, понятно, тыка сподручнее. А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо. Отсталость в обчестве агромадная, — ведь объяснял я тебе, — а искусство гибнет. Ежели не ты да я, кто за искусство постоит? — то-то.

— Но, папенька, ведь искусство требует жертв, — Оленька за Бенедикта вступается.

— Первый блин комом, — это теща утешает.

— Опять ты про блин! Да что же это у тебя один разговор: блины да блины!..

Бенедикт не слушал, уходил, ворочал тяжкую думу; свистнув Николаю, валился кулем в сани: «На торжище!» — не сняв балахона, лишь колпак откинув на спину, — красный, грузный, мрачный брел вдоль прилавков, где малые мурзы раскинули берестяные книжицы, корявые свои самоделки. Народ замолкал, пужался, когда напролом, с думой на челе, с темными от бессонных ночей подглазьями, с наеденными брылами, наеденной широкой шеей, — ворот душит, — ступал Бенедикт тяжкой поступью; сам знал, что страшен, — а пусть. Брал книжицу, брезгливо листал, — мурза пикнул было, что сначала платить… — так посмотрел, что больше уж мурза не пикал.

Эту читал. И эту читал. Это что? — читал, да всю целиком, а не отрывки, как тута.

— Где полный текст? Полный текст должон быть, воры! — хрипел на присевшего, съежившегося в воробьишку мурзу, тыкал толстым пальцем в бересту; ведь и тут украли, ведь что за народ! Там главу пропустят, там оборвут на полслове, там строчки переставят!

— Бересты в государстве не хватает, — лепетал перепуганный мурза, — работать некому…

— Ма-алча-ать!