Кысь

— …алтарь… певчие… «голубица, гряди»… паникадило…

— Да-да. Ни слова не разберешь!

Бенедикт просунул вторую ногу под кровать, наступил валенку на пятку и потянул ногу из обуви. Портянку заело, — видать, слабо намотано; нет, лучше оба валенка сбросить. Ведь до чего неудобно без рук! Ну? Ведь чтоб первый валенок снять, надо вторым пятку прижать, а чтоб второй снять, надо первым отдавливать; ну а если первый снял, так он будет снятый? Чем же давить-то? Вот это вопрос научный, а ведь ни в одной книге ответа на него еще не сыскалося. А если из природы наблюдение взять, то надо ногами, как муха, — быстро-быстро друг об дружку перебирать; тогда ноги вроде как запутаются: которая первая, которая вторая; ан, глядь, обувь и слетит.

— …ведь и юность пролетела без любви! — плакала Варвара Лукинишна.

— Да-да! — согласился Бенедикт.

Теперь надо портянку отмотать: путается и мешает.

— Возьмите меня за руку, друг мой!

Бенедикт примерно решил, где у Варвары Лукинишны рука, взял это и подержал. Теперь руки заняты, ноге уж точно помочь нечем. Значит надо крутить ступней, чтоб портянка отматывалась, а что отмоталось, — второй-то ногой придерживать да отодвигать. Вспотеешь, умаямшись.

— Не трепещите так, друг мой! Поздно! Судьбе не угодно было скрестить наши пути!..

— Да-да, верно. Я тоже заметил.

Босая-то нога насколько же ловчей обутой! Она ж все равно как зрячая! Вот стенка короба, шершавая, но без заноз: от бересты заноз не бывает, это ж не древесина, а луб! А не всякий луб на короба идет: который тонкий, так его больше на письмо берут, а который потолще — это уж на корзины; столярное дело понимаем; а тута крышка, так крышку-то пальцем приподдеть…

— Вы тоже волнуетесь? Друг мой! Неужели?..

Бенедикт крепче ухватил руку или что там у Варвары Лукинишны, для опоры; растопырил пальцы на ноге, оттянул большой палец, поддел крышку. А-а-а-а! Тудыть!..

…В глазах померкло, взвился весь и упал, хватаясь за что-то: судорога, проклятая! Забыл, что ноги-то — не руки, тудыть!

…Отошло. Фу-х.

…Варвара Лукинишна лежала не шевелясь, с открытым глазом, смотрела в потолок. Бенедикт удивился и присмотрелся. Чего это? Вроде заехал ей локтем куда-то… не разбери поймешь. Зашиб, что ли?..

Посидел, подождал.

— Э-э, — позвал.

Молчит. Никак померла?.. а знать, померла. Эвон!.. Отчего это?.. Неприятно-то как… Помирать — не в помирушки играть.

Посидел на тубарете, опустив голову. Нехорошо… Вместе работали. Шапку снял. Женщина ведь не старая, еще жить бы да жить. Книги переписывать. Репу садить.

…Родственников вроде не было — кто же хоронить будет? По какому обычаю? По нашему, али как у Прежних принято?..

Матушку — по Прежнему обычаю хоронили. Навытяжку. Если по-нашему, — надо потрошить, коленки подгибать, руки с ногами связывать, фигурки глиняные лепить, в могилу класть. Никогда Бенедикт сам этих дел не делал, всегда любители набегали, он только в стороне к стенке жался.

— Тетеря! — крикнул в дверь. — Поди сюда.

Перерожденец охотно забежал в избу: тепло в избе.

— Тетеря… Вот баба помре. Сослуживица… Сослуживицу пришел навестить… Вот прямо сейчас и помре. Что делать-то надо?.. А?..

— Так, — засуетился Тетеря, — руки ей на груди сложи крестом… вот эдак… да не так!.. где у ней грудь-то?.. хрен ее знает… должна быть пониже головы… руки — крестом, в руки, конечно, икону; глаза закрыть… где у ней глаза-то?.. а, один есть! Спартак — ЦСКА, один — ноль; челюсть подвязать; где у ней челюсть-то?! Где че… — неважно; вот так пущай лежит, а ты, значит, народ созывай, пирогов, блинов, всего напеки, и главное чтоб выпивки до хуища.

— Хорошо, иди, дальше я знаю.

— Винегрету главное, винегрету побольше! Красного, знаешь, с лучком! Эх!

— Вон отсюда! — заорал Бенедикт.

…Сложил руки крестом, если это у ней руки, глаз закрыл… надо бы камушком? — откуда зимой камушек! — теперь икону? Это что они на бересте рисуют? идола-то?

Мышиная синеватая свечка трепетала на столе; это еще Варвара зажигала свечку; отворил печную заслонку, там полешки: огонек перескакивает, пляшет; это Варвара совала полешки в печку; разожгла огонь, — и горит он в пустоте, а ее и нету. Подбросил еще щепочек, чтоб огонь гудел, чтоб свету в избе больше было.

На столе — берестяные листы стопочкой, письменная палочка, чернильница: сама ржавь на чернила варила, свои палочки ладила, любила, чтоб все аккуратно… «Домашнее, — говорила, — оно лучше казенного». «Приходите, — говорит, — ко мне на суп, разве казенный суп с домашним сравнишь?..» Не зашел, гребешков ее побоялся…

Ах, этот миг, ах, горькое борение…
Пусть пиво бродит в бочке вместе с солодом;
Ведь жизнь могла быть — чистое парение, —
Но небо пролилось дождем и холодом…

Бенедикт заплакал. Слезы защипали глаза, быстро-быстро набрались, перелились через край, потекли, налились в бороду. Утерся рукавом. Добрая была. Чернила всегда свои давала, если у тебя вышли. Слова объясняла. «Конь, — говорит, — это не мышь». Золотые слова. Идола ей в руки…