Кысь

Варвара Лукинишна говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, — а вот и попался, старик, на вранье! Есть, есть у тебя книги, у старого пьяницы, где-то ты их прячешь, хоронишь, людям добрым не даешь… В избе их нету, Бенедикт ту избу знал, сиживал… В сарае нету, в сарае мы пушкина резали… В чулане — одна ржавь… В баньке?..

Бенедикт подумал про баньку и осерчал, сам почувствовал, как личико вздулось от гневливости: в баньке сыро, любая книга отсыреет. Вот ведь: приходил, просил, меняться предлагал, подарок ценнейший принес, — не пожалел; сидел с ними, с Прежними, полдня, чепуху их слушал, — так нет, врали, притворялись, за нос водили, рыло от него воротили, руками отрицание делали: нету, мол, у нас книг! Нету!.. Не взыщи!..

А вонючую скотину, перерожденца, за стол усадили: «Да Терентий Петрович, да как вы считаете, да не угодно ли ржави…» Напоили-накормили, потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок… поделом, конешно, вору и мука.

Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись да и выставили несолоно хлебавши…

А еще старик-то говорил: «На небе и в грудях, — говорит, — одно и то же, и ты это запомни». А на небе-то что? — на небе мрак да метель, да вихри мятежные; а в летнее время — звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки, да Пупок, да сколько их еще! «А все они, — говорил, — в книгу записаны, а книга та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все перепутаны… И буквы не наши… А ищи, — говорит, — пушкин искал, и ты ищи…»

Да уж я ищу, уж сколько народу перетряхнули: Феофилакт, Малюта, Зюзя, Ненила-заика, Мафусаил с Чурилой, — близнецы-братья; Осип, Револьт, Евлалия… Авенир, Маккавей, Зоя Гурьевна… Януарий, Язва, Сысой, Иван Елдырин… Всех крюком зацепили, по полу протащили, все за столы, за тубареты цеплялись, все истошно вопили, когда на лечение-то их забирали… Не-е-ет! — дескать, — не на-а-ада-а-а!..

А как же не надо-то, — ведь сказано: книг дома не держать, а кто держит, — не прятать, а кто прячет, — лечить.

Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную книгу зажал и держит, — главную-то, где сказано, как жить?.. Вот у Клоп Ефимыча были же книги с ненашими буквами, — на виду, две дюжины сухих и чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, — говорит: «За семью воротами, в долине туманной…» Значит, думай, Бенедикт…

Пойти Тетерю запрячь. А чтоб не разорялся попусту, лишних слов не говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил ему Бенедикт и тряпочку, а иначе сказать, кляп; а ветошь свернешь руликом, веревочку проденешь, да рот-то болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И — с Богом, галопом, но без песен!

— Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя?

— Да тут… надо мне… об искусстве поговорить…

Пускай глядит с порога
Красотка, увядая, —
Та добрая, та — злая,
Та злая, та — святая;

Что — прелесть ее ручек!
Что — жар ее перин! —
Давай, брат, отрешимся,
Давай, брат, воспарим!

А погоды нехорошие: муть в воздухе и тревога, и метели гнилые, будто с водою, а снег уж не искрится, как бывало, а как бы липнет. А на углах, на перекрестках, на площадях народ кучками, — больше трех зараз, — собирается, то в небо смотрит, то переговаривается, то просто стоит тревожно.

Отчего беспокой в народе?.. Вот прошли мимо двое — на личиках забота, взгляд бегает. Вот другие пробежали, руками машут. А вон те — каким-то разговором обменялись, да в дом, да ворота запирать. Бенедикт привстал в санях, высматривал знакомых: промелькнул, как колесо, Полторак, да и нет его: он на трех ногах, его разве догонишь.

Вон бабу под локти ведут: сама идти не может, рукой себя в грудь бьет, вскрикивает: «Ахти мне! Да ахти мне!..» да все оседает. Что такое…

— Константин Леонтьич! — крикнул Бенедикт. — Стой, Константин Леонтьич!.. О чем волнение?

Константин Леонтьич, расстроенный, без шапки, зипун не на ту пуговицу застегнут, не своим голосом:

— Только что объявили: год високосный!

— Как, опять?..

— Да-да! Мы все так расстроены… Нас пораньше отпустили.

— Отчего же это? — взволновался и Бенедикт. — Причина какая, не сказали?

— Ничего пока не знаем… Спешу, голубчик, простите великодушно… Жена еще ничего не подозревает. У нас скотина не убрана, слуховое окно забить надо, что говорить…

Торопливо пожал Бенедикту руку холодными двумя. Побежал дальше.

Вон оно что… Високосный год: жди несчастий! Волосатые звезды, недород, худой скот… Злаки в полях вырастут тощие, — это если засуха; а коли, наоборот, наводнения, бури, — попрут хвощи в рост, словно бы их водой раздует, вырастут выше деревьев, корнями взроют глины, на которых городок наш стоит: пойдут оползни, новые овраги… Леса обсыплет ложными огнецами; только зазеваешься, — ан, и чеченец нападет, а то и мамай какой! А если лето выпадет холодное, бурное, с ветрами, так, чего доброго, и гарпии проснутся! Не приведи Господь!