Кысь

— Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.

— Для вас это новость?

Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.

— Сейчас главное — ксерокс.

— Да почему же, почему?!

— Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! — Лев Львович поднял длинный палец. — Размножайтесь!

— Ну как вы мыслите, — Никита Иваныч спрашивает, — ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?

— Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: «Верните национальное сокровище сию минуту!» А я им: «Придите и возьмите. Володейте». Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч… Рубашки с запонками. Конференции…

— Конфронтации…

— Гуманитарный рис шлифованный…

— Порновидео…

— Джинсы…

— Террористы…

— Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.

— Гааги нету.

Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:

— Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.

— Нет Гааги, голубчик. И не было.

Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, — горошек подскочил на тарелке:

— Неправда! Не верю! Запад нам поможет!

— Сами должны, собственными силами!

— Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!

— Я, знаете…

— Славянофил, славянофил! Не спорьте!

— Чаю духовного возрождения!

— Самиздат нужен.

— Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, — духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.

— У меня жизнь духовная, — кашлянув, вмешался Бенедикт.

— В каком смысле?

— Мышей не ем.

— Ну, и?..

— В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей «марешаль» в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля — сыр и фрукты. Все.

Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.

— А сигару? — осклабился наконец Лев Львович.

— Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит.

— Помню Хавронью, — заметил Лев Львович. — Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка — тоже.

— Совершенно верно, — подтвердил Бенедикт. — Стариннейшего роду, из французов.

— Плодились и размножались, — захихикал пьяненький Никита Иваныч. — Вот вам! А? Лев Львович!

— А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!

Налили ржави.

— Ну ладно… За возврат к истокам, Лев Львович!

— За вашу и нашу свободу!

Выпили. Бенедикт тоже выпил.

— Отчего бы это, — сказал Никита Иваныч, — отчего это у нас все мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все вывернуто!

— Не все, — поспорил Бенедикт. — Вот разве если сыру съешь, то да, внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок — то ничего… Никита Иваныч!.. А я к вам с подарком.

Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые, «Виндадоры», — жалко было, по-честному, до слез, но — нельзя же без приношения.

— Вот. Это вам. Книга.

Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:

— Это провокация!.. Никита Иваныч!..

— Это стих, — пояснил Бенедикт. — Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы вот спорите, сейчас подеретесь, — а вы читайте. Я наизусть выучил. — Бенедикт завел глаза в темный потолок, — а так всегда вспоминать легче, ничего не отвлекает, — «Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила! Виндадоры, виндадоры…»

— Не надо, — попросил Лев Львович.

— Сами любите? Я тоже больше сам, глазами… чтоб никто не мешал… Канпоту себе нацедишь, — и читать!

— Где взял? — поинтересовался Никита Иваныч.

Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда в разных направлениях.

— Взял… и взял. У нас вообще библиотека большая.

Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не смотрели, да и друг на друга не смотрели, а в стол.

— Спецхран, — сказал Лев Львович.

— Духовная сокровищница, — поправил Никита Иваныч.

— Но я уже все прочел, — сказал Бенедикт. — Я, это… с просьбой. Может, у вас что почитать найдется, а? Я аккуратно… ни пятен, ничего. Я книгу уважаю.

— У меня книг нет, — отрекся Никита Иваныч.

Правда нет, ай врет?..

— Я могу свои дать, на время… Вроде как в обмен… Если вы осторожно… Оберните там чем-нибудь… тряпицей, ветошью… У меня книги хорошие, ни Болезни от них, ничего…

— Межбиб с Левиафаном, — сказал Лев Львович. — Я бы не связывался.

— У вас фаза конспирации… Где же ваш демократизм?

— Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом…

Бенедикт переждал, пока Прежние закончат свою тарабарщину.

— Дык как, Никита Иваныч?

Никита Иваныч руками сделал вид, что не слышал. Еще браги налил. Хорошо пошла…