Кысь

А была б моя воля, — весь город перетряхнул бы: сдавай книги, тудыть! А тесть не дает, сдерживает: «Умерься, зять, всех лечить заберем — кто работать будет? Дороги чистить, репу садить, туеса плести? Подход у тебя негосударственный: все норовом! Все рывком! Да сразу! Да сейчас! — так только народ перепугаешь, разбегутся! Ты мышей ловил? Науку знаешь? — то-то!..»

Верно, ловил в свое время. Прикармливал. Да. Разбогател даже на час. А потом? — сошло все, как и не бывало! От всего богатства — одни ватрушки, и те подгоремши!

А ноги бы надо размять. В зверинец зашел. Бескультурье… Запах такой звериный, тяжелый. Козляки блеют. Тетеря с приятелями, как всегда, в карты режется:

— А мы вам вальта!

— А мы его червонцем!

— Спятил, что ли?

— А козырная!

— Что ж, что козырная? Червонец прошел! Скинули червонец-то! Жулит он, ребята!

Как всегда — ни навоз не убрали, ничего.

— Тетеря! Поди сюда. Запрягайся.

— Погоди, доиграем.

— Что значит погоди? У тебя отдых был — предостаточно.

— Тэк-с… Бабец, и еще бабец! Вот вам!

— Тетеря!

— У меня пересменка… Берешь? — и вальта тебе впридачу.

— Тетеря! — затопал ногами Бенедикт.

— Ну, чего, чего… Разорался… У саней полозья погнумши.

— Не ври! Всегда одно и то же! Обувайся, кататься поеду. Пять минут тебе на сборы!..

Бенедикт пошел вдоль клетей. Тут воробьи. Мелкая птица, вроде мыши, а вкусная. Только костей много. Тут соловьи были. Съели соловьев, надо новых ловить. Это весной. Сейчас они попрятамшись. Тут — что у нас. Тут древяница.

— Древяница! — позвал Бенедикт. — Выйди!

Не выходит.

— Выходи, сукина дочь!

Не хочет. Подгреб, ухмыляясь, Терентий.

— А ты громче.

Крикнул громче.

— Да ты еще громче.

— Дре-вя-ни-ца-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Не идет, что такое!

— А ты так крикни, чтоб кишки лопнули. Она и выйдет. С кишок.

Бенедикт посмотрел с сомнением: скотина ржет, довольный:

— Гы! Вы ж ее съели!

— Разве? Так что ж ты мне тут!..

Шутки дурацкие… Так и голос сорвешь на морозе. Бенедикт оглядел клети. Вся птица, что послабей, в дупле хоронится. Слеповран нахохлился, голову под крыло. Птицы-блядуницы в стайку сбились, друг друга греют. Страдают! А, то-то! Будете знать, как на головы гадить! Ведь до чего птица мусорная! И мясо у нее мусорное, жилистое, это уж только перерожденцев кормить, а люди не едят. И в лесу она жить не хочет, а только в городе, блядуница эта.

В дальней клети, где дерево голое, сук голый тож, — никого не видать. Кто в ней жилец — незнамо. А он в дупле. А может, и нету никого: клеть чистая, ни помета, ни перьев. А может, съели его.

…Эвон, древяницу-то съели! А он и не заметил, читамши. Так он и не разглядел ее толком. Теперь когда еще другую поймают. Она в руки не дается, древяница.

— Поехали, — поторопил Тетеря. — Мерзну.

— Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо — так и померзнешь!

Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся.

— Пшо-о-ол! Галопом — и с песнями!

Червь

…Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов, сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики красные, бормочут чепуху.

Бенедикт снял шапку.

— Доброго здоровьичка.

— Беня?! Беня! Да ты ли это?! — Обрадовался, засуетился. — Сколько лет, сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти… Знакомы? Бенедикт Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.

Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то пушкина нести не помогал; личико покривил:

— Кудеяровых зять?

— Ага.

— Слышал, слышал про ваш мезальянс.

— Спасибо, — поблагодарил Бенедикт.

Даже растрогался. Слышали, значит.

Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.

— Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай… А мы сидим вот, выпиваем… О жизни беседуем… О прошлом… То есть, конечно, и о будущем тоже… Вот о Пушкине нашем… Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин — это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой… Но — представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации…

— Чего он требует?!.. — привстал Бенедикт.

— Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы… Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо… И потом народ — народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, — дикость!

— Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь.

— Ах, Боже мой, Беня… Ну это же в переносном смысле.

— Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно.

— О Боже мой, Господи, царица небесная…

— Нужен ксерокс, — это Лев Львович, мрачный.

— Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. — Это Никита Иваныч.

— Правильно, но ирония в том…

— Ирония в том, что Запада нету.

— Что значит нету! — рассердился Лев Львович. — Запад всегда есть.

— Но мы про это знать не можем.