Кысь

— …сыну костюмчик васильковый чистсшщч… чистошерстяной!.. А ты сговорился Курилы Рейгану продать!.. Ни пяди!..

— Терентий Петрович!

— Сказал: ни пяди!.. Курилы не отдадим… А столбы свои в задницу себе засунь! Развели музей в государстве, паразиты! Бензином вас всех… и спичку!.. и ппппппарламент ваш, и книжки, и академика Ссссссахарова! И…

— А вот тебе, скотина! — вдруг ударил наотмашь багровый Лев Львович. — Не трогай Андрей Дмитрича!

Никакого Андрей Дмитрича в избе не было; а это бывает, когда лишку выпьешь: в глазах все как бы двоится, и из углов фигуры неведомые, али лица смотрят; смигнешь, — и нету их.

— Мерзавец! — кричал и Главный Истопник. — Вон отсюда!

— Не тро-ожь! — бушевал Тетеря, отбиваясь мохнатыми локтями. — Русских бью-у-ут!

— Урка!.. Беспредел!.. Вяжи его!

Повалили стол, покатился жбан; Бенедикт тоже накинулся, помогал вязать вожжами пьяную скотину; скрутили, выбросили наружу, наподдали пинка напоследок.

— …в Свиблове смеситель хромированный стоял! — неслось из метели. — А у вас ничего на хер не стоит, у пидарасов!..

Если этот смирный, каков же Потап?

Ша

Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем…

— При Сергей Сергеиче порядок был, — сказал Бенедикт.

— А то! — отозвался тесть.

— Больше трех не собирались.

— Ни в коем случае.

— А сейчас все умные стали, книги читают, распустились. Федор Кузьмич всех распустил, слава ему.

— Золотые слова! — обрадовался тесть.

— Сергей Сергеич заборы отстроил, а сейчас что?

— Верно!

— Всюду дырья, плетень повален, народная тропа укропом поросла!

— И не говори!

— Самая пустая трава, ни вкусу от нее, ни запаху!

— Ни самомалейшего.

— На пушкина исподнее вешают, наволочки, а пушкин — наше все!

— Все до нитки.

— Это ж он стихи написал, а вовсе не Федор Кузьмич!

— Ни в коем разе.

— Он выше александрийского столпа!

— И-и, мил человек, куда до него столпу!

— А Федор Кузьмич, слава ему, мне по колено ростом будет! А туда же, — Набольший Мурза, долгих лет ему жизни! Оленьке на коленки садится, как у себя дома!

— Ну, ну!..

— А что «ну»?..

— Думай дальше!

— Чего думать?

— Что тебе сердце подсказывает?..

Ничего сердце Бенедикту не подсказывало, темно было в сердце, как в избе зимой, когда свечи все вышли, наощупь живешь; была где-то свечка запасная, да поди найди ее в кромешном мраке!

Шаришь, шаришь руками, а руки-то, — они слепые, пугливые: найдешь невесть чего, обтрогаешь, не видючи, душа-то и обомрет: что это?! А?! Отроду такого в избе не водилося! Что это?!

Со страху все внутри вдруг как оборвется! Отбросишь это, чего общупывал-то… Стоишь, замерев, вздохнуть боишься… Боишься шагнуть… Думаешь: сейчас ступлю, да и попаду ногой на ЭТО…

Осторо-ожно… бо-о-оком… по кра-а-аешку… по сте-еночке… туп, туп, — и выберешься к двери. Рванешь дверь, — и бежать без оглядки!

…Рухнешь под деревом, али у забора; все внутри колотится. Теперь надо побираться, огня искать, свечку, может, у кого выпрашивать. Вот, если дадут свечку-то, — уже легче, не так страшно; вернешься в избу, смотришь, чего это было такое, — а ничего вроде и нет.

Нету ничего.

А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не знам чего, чтоб ты со страху разумом повредился; а пока ты туда-сюда бегаешь, огня добываешь, они это-то, чего подсунули, и заберут, вот и нету ничего, и не узнаешь, что это было-то.

Сердце ничего не подсказывало, а голова — да, голова подсказывала, — на то в ней и разум, в голове, — а подсказывала она, что давно еще, еще до свадьбы — йэх! когда это было-то! — когда был еще Бенедикт юношей диким, некультурным, необразованным был молокососом, с хвостом и без понятий, — видел он у Варвары Лукинишны книгу. Теперь уж и не вспомнить, какая то была книга, большая или малая, и как называлась: от страху, с непривычки ничего он тогда не понял, а только и понял, что страшно.

Теперь-то, конешно, как человек образованный, тонкий, можно сказать, искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел, посчитал, сколько страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и, прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить.

Теперь-то, трепетный, умудренный, он уж знал, что книга, — нежная подруга, белая птица, маков цвет, — боится воды.

Милая! Воды боится, огня боится, от ветра трепещет; корявые, грубые пальцы человеческие оставляют на ней синяки, и не пройдут они! Так и останутся!

А есть которые рук не помывши!..

А есть которые чернилом подчеркивают!..

А есть которые страницы вырывают!..

И сам он прежде был так дик и нелеп, такой кроманьон, что слюнявым пальцем протер дырку! — …«и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь…» — протер, болван, дырку, Господи! прости! — как если бы, чудом каким разыскав в лесу тайную поляну, — всю в алых тульпанах, золотых деревах, — обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая, тыкнул бы ей грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!..