Кысь

Он зажмурился от счастья, крепко стиснул веки, помотал головой; вытянув шею, высунулся в прорезь бойницы, чтобы лучше чувствовать; он вдыхал аромат мороза и дерева, сладких дымков, кудрявившихся из печных труб Красного Терема; с сомкнутыми веками он словно бы видел лучше, слышал острей, чуял явственней; там, там, совсем рядом, совсем близко, за оврагом, за рвом, за тройной стеной, за высоким частоколом, — но ведь через стену можно перепрыгнуть, под частокол проскользнуть. Вот сейчас бы мягко, мягко, неслышно и невидимо соскочить с башни, перенестись в вихре метели, легкой пылью через овраг, снежным смерчем в слуховое окно! Ползком и скачком, гибко и длинно, но только не упустить, не потерять следа; ближе, все ближе к терему, ни следа не оставить на снегу, ни подворотного пса не спугнуть, ни домашней твари не потревожить!

И упиться, упиться, упиться буквами, словами, страницами, их сладким, пыльным, острым, неповторимым запахом!.. О маков цвет! О золото мое нетленное, невечернее!

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!.. — крикнул в блаженстве Бенедикт.

— Что, зятек, созрел? — тихо засмеялись сзади, над ухом.

Бенедикт вздрогнул и открыл глаза.

— Ну вас совсем, папа! Напугали!

Тесть подкрался бесшумно, даже половицы не дрогнули. Видно, когти втянул. На нем тоже был красный балахон, на голове — колпак, только по голосу да по вони слышно было, что, — да, тесть, Кудеяр Кудеярыч.

— Дак как? — шепнул тесть. — Ковырь?

— Не понял…

— Сковырнуть тянет? Федора Кузьмича, слава ему, сковырнуть готов? Злодея-мучителя? Карлу проклятого?

— Готов, — твердо шепнул и Бенедикт. — Папа! Я бы его своими руками!..

— Сердечко твое золотое!.. — радовался тесть. — Ну?! Наконец-то!.. Наконец-то!.. Дай обниму!

Бенедикт с Кудеяр Кудеярычем стояли обнявшись, смотрели на город с высоты. В избах затеплились синие огоньки, закат погас, проступили звезды.

— Давай друг другу клятву дадим, — сказал Кудеяр Кудеярыч.

— Клятву?

— Ну да. Чтоб дружба навек.

— А… Давайте.

— Я тебе — все. Я тебе дочь отдал, а хочешь — жену уступлю?

— Н-н-необязательно. Нам нужен кант в груди и мирное небо над головой. Закон такой, — вспомнил Бенедикт.

— Верно. И чтоб вместе — против тиранов. Согласен?

— А то.

— Разорим гнездо угнетателя, лады?

— Ох, папа, там книг как снега!

— И-и, милый, больше. А он картинки из них дерет.

— Молчите, молчите, — заскрежетал зубами Бенедикт.

— Не могу молчать! Искусство гибнет! — строго высказал тесть. — Нет худшего врага, чем равнодушие! С молчаливого согласия равнодушных как раз и творятся все злодейства. Ты ведь «Муму» читал? Понял притчу? Как он все молчал-молчал, а собака-то погибла.

— Папа, но как…

— Ништяк, все продумано. Революцию сделаем. Только тебя и жду. Ночью полезем, он ночью-то не спит, а стража будет умаямши. Лады?

— Но как же ночью, ночью темно!

— А я на что? Али я не светоч?

Тесть пустил глазами луч и засмеялся довольно.

Чисто и ясно, льдисто было на душе. Без неврозов.

Ять

В Красном Тереме запах такой с плеснецой, — знакомый, волнующий… Ни с чем не спутаешь. Старая бумага, древние переплеты, кожа их, следы золотой пыльцы, сладкого клея. У Бенедикта немножко подкашивались и ослабевали ноги, будто шел он на первое свидание с бабой. С бабой!.. — на что ему теперь какая-то баба, Марфушка ли, Оленька ли, когда все мыслимые бабы тысячелетий, Изольды, Розамунды, Джульетты, с их шелками и гребнями, капризами и кинжалами вот сейчас, сейчас будут его, отныне и присно, и во веки веков… Когда он сейчас, вот сейчас станет обладателем неслыханного, невообразимого… Шахиншах, эмир, султан, Король-Солнце, начальник ЖЭКа, Председатель Земного Шара, мозольный оператор, письмоводитель, архимандрит, папа римский, думный дьяк, коллежский ассессор, царь Соломон, — все это будет он, он…

Тесть освещал дорогу глазами. Два сильных, лунно-белых луча обшаривали коридоры, — пыль то загоралась и плавала в столбах света, то погасала на миг, когда тесть смаргивал, — голова у Бенедикта кружилась от частых вспышек, от запаха близких книжных переплетов и сладковатой вони, шедшей из тестевой пасти, — тот все подергивал головой, словно его душил ворот. Тени, как гигантские буквицы, плясали по стенам, — «глаголь» крюка, «люди» острого колпака Бенедикта, «живете» растопыренных, осторожных пальцев, ощупывающих стены, шарящих в поисках потайных дверей. Тесть велел ступать тихо, ногами не шуркать.

— Слушай революцию, тудыть!..

Революционеры крались по коридорам, заворачивали за углы, останавливались, озирались, прислушивались. Где-то там, у входа, валялась жалкая, теперь уже бездыханная, охрана: что может бердыш или алебарда против обоюдоострого, быстрого, как птица, крюка!