Л. И. Брежнев: Материалы к биографии

После ухода Хрущева давление сталинистов многократно усилилось. Отношение Брежнева к этой проблеме, насколько я могу судить, было неоднозначным. Как политик он понимал, что «полномасштабная», гласная, точнее, громогласная реабилитация Сталина невозможна, что она окажет в целом отрицательное воздействие на обстановку в стране, на авторитет СССР за рубежом. Но как человек, сформировавшийся в сталинские годы и Сталиным выдвинутый на руководящие посты, он симпатизировал Сталину и внутренне не мог принять его развенчание. В этом он находил полную поддержку многих товарищей из Политбюро и Центрального Комитета, которые прошли сходный жизненный путь и примерно одинаково оценивали Сталина. Имя Сталина стало все чаще всплывать в мемуарной литературе, в различного рода книжках и статьях. Плохо то, что воспоминания эти имели, как правило, апологетический характер. Начался постепенный дрейф в сторону от решений XX и XXII съездов партии.

В отличие от Сталина или Хрущева Брежнев не обладал яркими личностными характеристиками. Его трудно назвать крупным политическим деятелем. Он был человеком аппарата и, по существу, слугой аппарата.

Если же иметь в виду человеческие качества, то, по моим наблюдениям, Брежнев был в общем-то неплохим человеком, общительным, устойчивым в своих привязанностях, радушным, хлебосольным хозяином. Любил охоту, домино, кино «про зверушек». Радовался доступным ему радостям жизни. Так было примерно до первой половины 70-х годов.

В житейском плане он был добрый человек, по-моему. В политическом — вряд ли… Ему не хватало образования, культуры, интеллигентности в общем. В тургеневские времена он был бы хорошим помещиком с большим хлебосольным домом…

У меня сложилось впечатление, что попервости Брежнев был придавлен свалившейся на него ответственностью, властью, растерян… Потом стали срабатывать доступные ему аналогии. Помню такой случай. В Ульяновске дело было. За накрытым столом сидело местное начальство. Брежнев говорит:

— Я сейчас вроде как царь. Только вот царь мог деревеньку пожаловать. А я деревеньку пожаловать не могу, но зато орден могу дать.

Я работал сначала консультантом, а потом — руководителем группы консультантов отдела, который занимался соцстранами. Встречался со многими интересными людьми и занимался интересным делом. Приходилось писать всякие бумаги Брежневу. Писал то, что думал. Но если Брежнев думал по-другому, то приходилось переписывать.

Часто так было? Как когда. Спорили много, отстаивали позицию. В первую половину своего «царствования» Брежнев это допускал. Потом стало худо. Например, я был категорически против введения наших войск в Чехословакию в 1968 году. Подавал «начальству» соответствующие бумаги…

Как реагировал тогда Брежнев на такого рода сигналы, известно. Он игнорировал их.

Но случалось и иначе. Особенно когда дело касалось не глобальных политических проблем, а судеб отдельных людей. Например, в 1970 году Жореса Медведева — видного биохимика, активно занимавшегося политикой, — поместили в сумасшедший дом. Так тогда поступали с диссидентами. Начался шум. Научная общественность поднялась на его защиту.

В те дни я делал для Брежнева какую-то бумагу. И когда докладывал ее, заметил, зря все это с Медведевым, себе же хуже делаем…

У Брежнева была такая привычка: ты ему что-то толкуешь, а он сидит с невозмутимым лицом и никак не реагирует на сказанное. Долго «переваривал». А тут, уж не знаю почему, он сразу при мне позвонил по селектору Андропову. И спросил его:

— Это ты дал команду по Медведеву?

Ответ звучал примерно так:

— Нет, это управление перестаралось. Мне уже звонили из Академии наук. Я разберусь.

Мне Брежнев так ничего и не сказал, но дал возможность убедиться, что он «вник».

Но дальше — дальше Брежнев стал разрушаться, разваливаться как личность и как политик. Всякая власть портит, абсолютная власть портит абсолютно. Но то, что раньше было трагедией, теперь стало фарсом. Неумеренное славословие принимало гротескные формы. Обилие наград и званий превысило все допустимые «нормативы». Явные следы болезни, которой официально вроде бы и не было, делали ситуацию вообще какой-то ирреальной, фантасмагорической. Брежнев полностью утратил самокритичный контроль за своими действиями. Верил в собственное величие. Всерьез воспринимал панегирики в свой адрес. Его политика, если здесь применимо это слово, создавала и поддерживала обстановку, в которой прогрессировала коррупция на всех уровнях, процветали очковтирательство, обман, воровство. Многие партийные руководители в республиках и областях превратились в своего рода пожизненных феодальных князьков.

У меня такое впечатление, что все или почти все коммунисты — неважно, в «верхах» или на «низах», — все, кто способен думать, отдавали себе отчет в нелепости, парадоксальности, постыдности, наконец, происходящего. И все-таки — вот оно самое страшное, самое пугающее наследие Сталина! — вставали и аплодировали, аплодировали и вставали…