Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2

Увидели мы Льва Николаевича вечером. Он только что вернулся с прогулки в кожухе, в высоких валенках, в меховой шапке, весь покрытый снегом. Надо сказать, что Толстой не любил гулять по прочищенным дорожкам. Худой, коренастый, всегда деятельный старик, он любил выйти за ограду сада и бродить по снегу, куда глаза глядят. Раз как-то мы, молодежь, задумали вечером пойти по его следам, но нам скоро пришлось отказаться от своего намерения: глубокие ямы в рыхлом снегу от его валенок были на таком большом расстоянии, что мы вернулись домой и объявили, что «нам не по силам идти по стопам Толстого».

Гостил он у дяди со своей старшей дочерью, Татьяной. Она помогала ему в то время готовить к изданию его небольшой рассказ «Хозяин и работник». Вот в чем состояла ее помощь. Отец давал ей тетрадку, испещренную помарками, добавлениями на полях, значками, указывающими, что читать раньше, а что позже, и она должна была переписать это в другую тетрадь для того, чтобы ему легче было перечесть свое сочинение и судить, что и где надо изменить. Затем он, редкие части оставляя, как есть, снова приводил все в тот вид, который свойственен черновикам ученических сочинений (при переписке специально для этих изменений оставлялась целая половина страницы). Татьяне приходилось просиживать за этой работой целые вечера, ибо работа эта повторялась не раз и не два, а три, четыре, а иногда и пять раз ‹…›.

Вставал Лев Николаевич сравнительно рано ‹…›. Само собой разумеется, мы с сестрой норовили встать к восьми часам, как бы поздно ни легли накануне, чтобы прийти пить чай одновременно со Львом Николаевичем. Но он чая не пил: ему готовилась жидкая каша – ячменная, овсяная или гречневая. Еще до этого завтрака Лев Николаевич убирал свою комнату; он не позволял этого делать ни дядиной прислуге, ни даже своей дочери. После завтрака он либо писал, либо шел гулять, а иногда предлагал и нам пройтись с ним.

Надо сказать, что обращение его с окружающими было самое простое, и нам легко было выполнить наше обещание, то есть вести себя не как поклонницы ‹…›.

При нем поднимался самый оживленный, горячий обмен мнений, как это бывает в кругу молодежи. Лев Николаевич искренно интересовался мнением окружающих, вникал во все возражения, сам ставил вопросы, сам подчеркивал случаи, где ему трудно было решить, так ли надо поступить или иначе. Он думал вслух; он высказывал мысли, тут же приходившие ему в голову, в сыром виде; он не был уверен, что нашел лучшую формулировку их, и слова окружающих только помогали ему усмотреть, что он опустил или не договорил, или выразил неясно. С ним можно было спорить. Помню, как меня тогда приятно поразило, что он с интересом спорил не только с дядей, с тетей и с другими более взрослыми собеседниками, но и со мной и с моей младшей сестрой, имевшей на вид не более восемнадцати лет. Он оставался всегда художником-психологом и потому, быть может, и интересовался каждым встречавшимся ему человеком. Да и мнением тех, кого он уважал, он интересовался. Как-то раз мне пришлось присутствовать при его разговоре с моей двоюродной сестрой. Он ничего не утверждал. Он говорил, как его мучают некоторые вопросы, как он желал бы найти на них ответы. Да! Толстой умел ставить вопросы! Ставил он их выпукло, ярко. Он сам их переживал. Переживал искренно, глубоко, мучительно. Он искал истину. Правда, давал он и ответы на свои вопросы, но сплошь и рядом эти ответы не удовлетворяли его самого ‹…›.

Многие ставят в вину Толстому, что он сегодня скажет одно, а года через два, глядишь, говорит уже другое. Я лично ставлю ему это в заслугу; я вижу в этом его искреннее уважение к слушателю, желание живого общения с ним. Не виноват он, что люди, падкие на авторитеты, принимали всякое слово его за аксиому[224]. Поклонники его разносили его ответы, как непреложные истины; а он снова и снова возвращался к тем же самым вопросам, снова ставил их и искал нового их разрешения. И мы не должны останавливаться в нашем вечном стремлении искать разрешения этих вечных вопросов.

Как я уже сказала, здоровье у Льва Николаевича было крепкое, а натура деятельная. Он любил музыку. Он не был виртуозом фортепианной игры, но он любил подойти к инструменту, открыть легкие ноты, партитуру какой-нибудь оперы и, что называется, побренчать. Иногда он предлагал кому-нибудь из нас поиграть с ним в четыре руки. По поводу музыки не могу не упомянуть о сравнении, которым он поделился со мной во время утренней прогулки.

– Основание горы широко, – говорил он. – Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но все же не так много, как первых: количество их изобразится средней частью горы. Дальше идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы.

В то время появилась уже новейшая музыка, в которой диссонанс как бы спорил с гармонией, создавая новую, своеобразную гармонию. Толстой ставил ее еще выше на своей горе, но затем не без юмора добавил: