La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Улыбаясь, прикрывая лоб рукой, Давиде сказал: «Раньше, много лет назад, я тоже сочинял стихи — о политике и о любви. У меня еще не было никакой подружки, я еще не брился, но каждый день, встречая девушек, даже незнакомых, с пятью-шестью из них я готов был крутить любовь, все они казались мне красавицами, но стихи я посвящал только одной, несуществующей, по имени Амата: она жила лишь в моем воображении и была красивее всех. Я даже не представлял себе, как она выглядит. Я только хотел, чтобы она была невинной и предпочтительно — блондинкой… А в стихах о политике я обращался к разного рода историческим деятелям, настоящим, прошлым и будущим: к Бруту Первому и Второму, к царю, к Карлу Марксу. Некоторые из этих стихов, особенно из первых, постоянно приходят мне на ум чаще всего по моим праздничным дням… Это проба пера, стихи начинающего… Я вспомнил одно из них, озаглавленное „Товарищам“:

Революции, товарищи, учатся не по книгам
философов, которым на пирах прислуживают рабы,
и не профессоров, которые обсуждают за столом
борьбу, в которой потеют другие.
Великой революции учит воздух,
которым дышат все.
Ее воспевает море — наша общая кровь,
в каждой капле которой отражается солнце!
Так же человеческий глаз отражает весь свет мирозданья.
Товарищи, люди всей земли!
Читайте слово революции
в моих-твоих-наших глазах, рожденных для света
разума и звезд!
Сказано:
Человек — сознательный и свободный!»

«Еще!» — потребовал Узеппе, когда стихотворение закончилось.

Давиде улыбнулся с довольным видом и сказал: «Теперь я прочитаю стихотворение о любви. По-моему, я написал его лет десять тому назад. Оно называется „Весна“:

Ты — как еще не раскрывшаяся примула,
которая расцветает под первым мартовским солнцем.
Раскройся, любимая моя!
Пора! Я — Март!
Я — Апрель! Я — Май!
О луговая раковина, морская примула!
Весна на пороге,
и ты — моя…»

«Еще», — снова потребовал Узеппе.

«Все, — сказал Давиде, засмеявшись, — стихотворение кончилось. Я их написал, может, пятьдесят, может, тысячу, но теперь моя память пуста…» Потом он добавил, нахмурив брови: «Попробую вспомнить еще одно, последнее из сочиненных. Я его даже не записал, я уже давно не записываю стихов. Я сочинил его в уме совсем недавно, и вспомнил о нем несколько дней тому назад, в свой праздничный день. Кажется, это было воскресенье, как сегодня. Я сказал „сочинил“, но это неточное выражение. Мне казалось, оно уже написано где-то особыми цветными знаками, а я лишь читаю его. Я даже не понимаю, о чем оно, скорей — ни о чем. Называется — „Светлые тени“».

Узеппе заерзал в кресле: так ему не терпелось услышать стихотворение; Красавица приподняла ухо. Давиде начал декламировать, бесстрастно и как бы рассеянно, словно строки стиха, то короткие, то длинные, доходили до его памяти с какого-то подвижного экрана, как и в первый раз, когда он их сочинял: