Лабиринт

В два часа Мунэмити вставал и до половины пятого занимался чтением. Больше всего он любил читать книги по истории. Особенно его интересовала древняя история Запада и Востока. Он свободно читал по-английски. У него имелись в подлинниках почти все английские книги по древней истории, еще не переведенные на японский. Интересовался он и буддийскими священными книгами. Но главным образом он читал произведения Сэами ⁸² и прежде всего его «Книгу цветов» — эту подлинную библию всех знатоков и любителей Но. Это была не просто его любимая книга — в ней заключался его символ веры. Подобно тому как благочестивого христианина можно узнать по библии, с которой он неразлучен, так духовные устремления Мунэмити можно было определить по книгам, посвященным Но; он жил, окруженный ими, и постоянно к ним обращался. У него было собрано абсолютно все, касавшееся этой области театрального искусства, начиная от старинных рукописей и кончая новейшими комментированными изданиями. Книги эти были расставлены на черном лакированном инкрустированном перламутром стеллаже, который был не выше дверной притолоки и находился на таком расстоянии от письменного стола, чтобы хозяин мог дотянуться до средних полок рукой и взять нужную книгу, не вставая с места. Вся мебель в кабинете была из шелковицы, Мунэмити предпочитал ее сандаловому дереву.

Ровно в половине пятого Мунэмити принимал ванну, затем садился ужинать. Вечером он отдавал дань японской кухне и за ужином съедал жирной пищи больше, чем за завтраком, компенсируя себя за легкий и скромный обед. Мунэмити не пил. Он никогда не брал в рот вина, даже самых прославленных европейских марок.

После ужина Мунэмити возобновлял музыкально-вокальные упражнения. Исполнив два вокальных номера, он брался за флейту и заканчивал вечер игрой на большом цудзуми. Из четырех инструментов (флейта, большой барабан, большой цудзуми, малый цудзуми), обязательных для оркестрового сопровождения Но, он больше всего любил флейту и большой цудзуми и мастерски играл на них.

Впрочем, Мунэмити заявлял, что в игре на музыкальных инструментах он не так уж силен, и говорил он это не из скромности, а просто хотел подчеркнуть, что в пении и танцах он чувствует себя вполне уверенно. Из всех исполнителей Но он признавал только Мандзабуро да еще, может быть, двух-трех актеров других школ; остальные, по его мнению, никуда не годились; ни во что не ставил он и музыкантов-профессионалов. Они это знали и считали, что у сомэйского чудака на редкость дурной характер. Актеры— исполнители Но других школ, ничем не связанные с Мунэмити, были о нем того, же мнения. Не раз случалось, что когда эти актеры выступали где-либо на домашней сцене и исполняли номера по просьбе публики, то Мунэмити ставил их в тупик, заказав какую-нибудь нелепую и давно забытую всеми пьесу.

Впрочем, это было давно и теперь стало почти такой же легендой, как и те дни, когда сам Мунэмити исполнял перед публикой по пяти актов за один день. Теперь этого уже и в помине не было. Из дому он выходил крайне редко, и то лишь для того, чтобы побывать в театре Но или по каким-нибудь другим делам, связанным все с тем же театром.

Итак, жизнь Мунэмити, протекавшая по принципу: сегодня то же солнце, что и вчера, а завтра будет то же солнце, что и сегодня, совершала свой круговорот по неизменной орбите, не отклоняясь от нее ни на йоту, а ведала всем распорядком его сожительница Томи. Дочь крестьянина из Магомэ, Томи сначала была в доме девочкой на побегушках у старухи няни, заменившей Мунэмити мать, которой он лишился, еще будучи трехлетним ребенком. Прошло уже тридцать лет с тех пор, как он приблизил к себе Томи. Она была моложе его лет на пятнадцать, и сейчас ей уже было под пятьдесят, но фигура ее сохранила девичью стройность, и выглядела Томи значительно моложе своего возраста. Ее нельзя было назвать красавицей, и все же эта невысокая, изящная, в меру полная женщина, белолицая, словно уроженка Киото, черноволосая, с миндалевидными блестящими черными глазами, была очаровательна. А главное, Томи была на редкость умной женщиной. Если Мунэмити что-нибудь было нужно или он собирался дать какое-то распоряжение, ему не приходилось много говорить. Любую его мысль, малейшее его желание, каждое его требование она угадывала с полуслова. Стоило ему только позвать ее: «Томи!» — и она уже знала, чего он хочет.

Она знала, какой и когда заварить чай — кирпичный или рассыпной (Мунэмити любил выпить чашечку-другую чаю после чтения или перед ванной), какой веер подать к какому танцу — для май или для симаи⁸³; будет ли он сегодня исполнять религиозные или героические танцы; ограничится ли Мунэмити двумя отрывками пьес или захочет исполнить и третий; пора ли принести газеты; нужно ли куда-нибудь позвонить по телефону; пора ли посылать домоправителя Хирано к графу Эдзима на улицу Фудзимитё; нужно ли в этот вечер разжечь слабый огонь в камельке и подогреть барабан, чтобы Мунэмити мог, закончив свои вечерние утаи, сразу приступить к игре на нем,— все это она знала и делала без напоминаний.