Лабиринт

Ода был не из тех, кто говорит все, что взбредет в голову, и поэтому дружеские его слова и сердечный тон особенно тронули Канно. Но на душе у него стало тоскливо. Пожалуй, было бы легче, если бы его прямо обвинили в том, что стоило-де ему несколько месяцев помыкаться по полицейским участкам, как он сразу сложил оружие и пал духом. Однако простодушный Ода, обрадованный встречей с товарищем, не заметил его волнения. По обыкновению своему, он шел, подталкивая спутника плечом и увлекая его за собой. Сначала оба молчали. Но подобно тому, как в одинаковой среде лучи света преломляются под одинаковым углом, у друзей возникали одни и те же мысли.

— Да... Теперь университет совсем не тот!—проговорил Ода.

— Понятно... Студенческий отдел, наверно, изнывает от безделия? ⁴

— Еще бы! Недавно даже прошел слух, что эти джентльмены в пиджаках соскучились по бунтовщикам, стали поднимать архивы и копаться в старых «делах⁴. Но сейчас они как будто поутихли.

— Да. Не зря ведь мы, поступив в университет, в первую голову учились распознавать этих господ среди тех, кто ходил в пиджаках и с портфелями под мышкой. Мы еще не знали ни своих аудиторий, ни профессорских лиц, а этих молодчиков уже различали.

— И немудрено! Ведь чуть что, эти типы на нас набрасывались, и мы лишь поначалу принимали их за молодых ассистентов и приват-доцентов. Все-таки здорово мы тогда держались! И откуда только бралась такая смелость? А теперь все это в прошлом.

Приятели подошли к главному зданию. Все, что здесь открывалось их взору: и само здание темно-красного цвета, и часы на прямоугольной башне в стиле неоренессанса, и выложенный каменными плитами подъезд, к которому, полого поднимаясь, вела бетонированная дорожка, и высокие зеленые деревья, и обширная площадь — все будило в них воспоминания о героических днях.

Неизвестно кем и когда разбрасывались листовки — на них натыкались повсюду... Красные флаги неизменно появлялись из окон в дни революционных праздников и памятных дат, их всегда ожидали с какой-то тайной надеждой... Внезапно форменные студенческие куртки заполняли всю площадь, и вот уже, словно черный смерч на море, бушует демонстрация. И тогда к университету из полицейских участков мчатся машины, студентов швыряют, словно кочаны капусты, в грузовики и увозят. А затем — полицейские кутузки, исключение из университета, черные списки и волчьи билеты, закрывавшие доступ и к работе и даже к службе в армии, общественный бойкот. Но подобно голове Химеры, которая, сколько бы раз ее ни отсекали, отрастала снова, борьба вновь и вновь возрождалась, затихая лишь на несколько дней. И являлись ли студенты застрельщиками движения или были лишь вовлечены в него, они не могли оставаться к нему равнодушными. Сердца их горели таким пламенным энтузиазмом, какого никогда еще не знала японская молодежь.