Лабиринт

Сёдзо несколько раз видел эту картину, когда ему приходилось стоять на посту в ночное время. Наблюдательный пункт был устроен на самом верху квадратной башни. Чтобы попасть туда, нужно было сначала пройти через комнату второго этажа мимо рации и затем подняться еще по одной лестнице. Если ефрейтор Андзай уходил в то время ужинать, у аппаратов был только Мори. Два провода, тянувшиеся от наушников к приемнику, стоявшему на столе у стены, как будто и его самого присоединяли к этому серому ящику, словно часть радиоаппаратуры. Разумеется, Мори Слушал в это время такие передачи, за которые получал потом выговор. Но когда часовой проходил мимо него, то, какая бы развеселая плясовая музыка ни лилась из наушников, радист сохранял самое невозмутимое выражение лица.

Ефрейтор же Андзай относился к радиопередачам по-иному. С обычным для людей техники доверием к своим механизмам, он и мысли не допускал, что сообщения, которые разносят по свету радиоволны, могут быть неверны, и поэтому болел душой при каждой недоброй вести. Спускаясь с башни пообедать или помыться в бане, он почти не разговаривал с другими солдатами. За это солдаты, конечно, считали его гордецом. А он в свою очередь не столько жалел, сколько презирал этих глупцов, которые были беззаботны, ибо не знали того, что было известно ему.

Очень редко, но все же бывали такие моменты, когда ефрейтор-связист становился вдруг словно другим человеком. Внезапно заулыбавшись, он отрывался от приемника, сбегал по лестнице и спешил к командиру отряда. Спешил для того, чтобы доложить, что, по сообщению из штаба батальона, в адрес отдельно действующего отряда пришла почта и для получения ее приказано выслать связного в поселок С., находящийся в двенадцати километрах от деревни О. Как не радоваться на фронте письмам от родных и близких! Но ни один солдат не получал таких писем, как Андзай. Однажды он получил мешочек а «фронтовым подарком» и завязал переписку с девушкой, приславшей его. Переписка продолжалась вот уже два о лишним года. Правда, даже после того, как они заочно объяснились в любви, как это часто в то время бывало, письма ее не превышали десяти строк, да и то это были штампованные фразы о ниспослании великой победы императорской армии и пожелания адресату военных успехов и подвигов. Хотя Андзай и просил ее писать побольше, но, по-видимому, это был предел того, что могла написать деревенская девушка,— ей только что исполнилось семнадцать лет, а на присланной фотографии она была похожа на школьницу. И она продолжала посылать ему стереотипные грамотки. Тогда Андзай, как человек технической мысли, пустился на хитрость. Он стал посылать ей образцы посланий, какие хотел бы от нее получать. И теперь он упивался ее письмами, полными горячих уверений в нежных чувствах к нему, хотя это были всего лишь копии его же собственных сочинений, переписанные нетвердым почерком и с огромным количеством ошибок. Для него, столь осведомленного радиста, эти письма были спасением от его тайного страха перед исходом войны. А при своей уединенной жизни в башне он Имел достаточно времени, чтобы сочинять любые письма. Однако, составляя образцы любовных излияний за тем самым столом, на котором стояли аппараты, он всегда безотчетно был настороже и хранил на своем лице мрачное выражение, как и в те минуты, когда принимал по радио самые дурные вести. В таких случаях в нем появлялось что-то общее с его помощником Мори, который наслаждался веселой музыкой, но слушал ее с самым серьезным видом, поднявши кверху свой коротенький нос, и был похож на собачонку, сидящую у дверей.