Лабиринт

Сёдзо редко Получал письма. Впрочем, с тех пор как все водное пространство за пределами пролива между Хонсю и Кюсю стало опасным, армейская почта работала нерегулярно. Тем не менее он получил два письма от дяди и одно от Марико. Дядя писал каллиграфически, не пером, а кисточкой, и притом эпистолярным стилем и только на форменной почтовой бумаге. Прежде всего он сообщал, что состояние здоровья Марико никаких опасений не внушает, что с ее отъездом в Кудзю они не спешат, что дома все уже самым тщательным образом приготовлено к тому, чтобы она могла благополучно родить, и ни о чем беспокоиться не следует, А в постскриптуме сообщалось, что и в родительском доме Сёдзо на Мивамати все, слава богу, живы и здоровы. Уже сама по себе лаконичность этих сообщений говорила Сёдзо о том, что есть многое, о чем можно и нужно было бы написать, но приходится умалчивать. Но он и сам отвечал в том же духе. Именно поэтому он сообщал о своих успехах в шитье и вообще старался придерживаться в письмах к Марико шутливого тона. Марико писала на такой же форменной бумаге и, к большому огорчению Сёдзо, сообщала то же самое, что и дядя, если не считать одной-единственной новости: она пока отдала козу крестьянам соседней деревни, договорившись, что будет брать молоко. Пришлось это сделать потому, что все стали беспокоиться, можно ли ей ухаживать сейчас за козой. Дяде Сёдзо, разумеется, упреков не делал, но Марико высказал в письме свое недовольство. Уже здесь, в отряде, он получил от нее письмо, впервые написанное не на бланке.

Наискосок от четырехугольной башни, высившейся у ворот, стояла круглая башня, а за ней, чуть под уклон шел пустырь, на котором находился сарай — бывший склад, ныне превращенный в свалку ненужных вещей. Тут-то, в сарае, и устроил себе Сёдзо нечто вроде укромного уголка. Иногда, в то время, когда другие солдаты играли в карты или развлекались разговорами о женщинах, он забивался сюда, чтобы передохнуть от артельного солдатского существования. Здесь валялись ржавые бидоны из-под бензина, ящики, в которых приходило солдатское довольствие, доски, которыми обшивались различные грузы, упаковочный материал с толстыми соломенными веревками, пустые мешки из-под цемента. В полумраке, при скупом свете, проникавшем между грудами этого хлама, трудно было заметить сидящего тут человека, если бы даже кто-нибудь случайно и зашел в сарай. И все же в разбитое оконце этого склада, хотя оно тоже было загромождено всякой рухлядью, падало достаточно света, чтобы можно было разобрать буквы.

С письмом жены Сёдзо пришел сюда.

Письмо Марико.

«Дядюшка говорит, что не нужно писать на фронт ничего лишнего. Я тоже так думаю. Поэтому я до сих пор не писала о том, о чем хотелось написать. Но все же я не могу утерпеть, чтобы хоть один раз не написать обо всем. И сегодня я решила это сделать. Потом я попрошу за это прощения у дядюшки и тетушки.

Прежде всего о малышке. Тетушка сказала мне, что в ваших краях издавна младенцев называют яя-сан. Ты тоже был когда-то яя-сан. Поэтому и нашего малышку тетя собирается называть яя-сан. Эго звучит очень мило, но мне с непривычки как-то трудно называть его так, и поэтому я все-таки называю его «малышка». Хоть он еще не родился, но мне кажется уже, что он мне улыбается. Я вижу его таким, каким он будет через два с половиной месяца. Я уже иногда обнимаю его и ношу за спиной. Когда он особенно сильно толкается в животе, я даже чуть браню его. Смотри, если будешь буянить, то папа не скоро вернется к нам! Так я ему говорю. И он сразу успокаивается. Он очень послушный. А иногда он меня спрашивает, когда вернется папа. И я отвечаю — завтра, а если не завтра, то послезавтра, а если не послезавтра, то после-послезавтра. А сама утираю слезы. Когда же, когда наступит этот день? Но малышке нельзя показывать печальное лицо, и поэтому я сразу стараюсь стать веселой. Ни дядя, ни тетя за меня не боятся, и ты тоже не беспокойся. Но, по правде говоря, мне тяжело, и тяжело не только потому, что я не знаю, когда ты вернешься. Есть еще много, много такого, отчего тяжело. Ведь такие женщины, как я, есть везде — ив Китае, и в России, и в Европе, и в Америке. И каждый раз, когда дети спрашивают их, когда же вернется папа, они, наверно, так же утирая слезы, отвечают — завтра, а если нет, то послезавтра Или после-послезавтра. Когда я думаю об этом, мне невыносимо тяжело.