Лабиринт

Глаза Сёдзо вначале, когда он читал строки, посвященные будущему ребенку, незаметно для него самого увлажнились слезами умиления и любви, но постепенно лицо его раскраснелось, губы начали дрожать, а между бровями залегла глубокая складка. Целая буря чувств поднялась в его душе. Отчаянная смелость Марико ошеломила его, вызвала изумление и страх; невольно пришла мысль: как это письмо миновало цензуру? Он рассердился на жену. Можно совершать безрассудства, но нужно же знать меру. А ведь Сёдзо лучше, чем кто-либо другой, знал, что именно такое безрассудство характерно для Марико; она была безупречно честной, чистой и прямой, без всякого противоречия в ней уживались необычайная кротость и смелость, и, несомненно, этим объяснялись те предостережения, которые делал ей дядя. Будь Сёдзо в обычном состоянии, он, вероятно, смог бы более снисходительно отнестись и к ее понятиям о боге, и к ее вере, вызванной воспоминаниями о терракотовой богоматери, стоявшей на школьном дворе посреди цветника. Возможно, он отнесся бы к этому так же, как к различным талисманам, имевшимся у всех солдат, или как к священным поясам с тысячью стежков. Такой пояс заставили и его самого взять родные, когда он отправлялся на фронт, но он его не носил. Если это успокаивает людей, то и пусть! Вдобавок он, хоть и с чувством некоторой неловкости из-за того, что Марико возлагала на него такие большие надежды, все же порадовался бы, что она в общем правильно усвоила его социальные идеи, которые по-своему изложила в письме, и его даже позабавило бы, что осуществление этих идей она так наивно связывала с божьими делами — это было в духе ее любимых сказок. Но сейчас Сёдзо было не до того. Нервы его были напряжены до предела, и он чувствовал себя на краю пропасти. Страх не проходил, а, напротив, усиливался. Пусть это письмо чудом проскочило через цензуру, но где гарантия, что Марико снова этого не напишет? От этой мысли кровь леденела в жилах. Когда ошибку или проступок совершает любимое существо и есть еще кто-то третий, кто мог толкнуть его на это, весь гнев и ненависть обрушивают не столько на самого виновного, сколько на того, кто явился подстрекателем. Похожее на это чувство охватило сейчас и Сёдзо. Каким бы своеобразным ни был характер Марико, но ведь не могла же она настолько потерять рассудок, чтобы совершать безумства, на которые способны только фанатики. Это просто затмение, навлеченное на нее ее богом. Если это был милостивый бог, то почему он поступал так жестоко и, вместо того чтобы спасти от опасности это трогательно верующее существо, наоборот, толкал его к гибели? И в этом следует видеть промысел божий, божественное откровение? Чего стоят все эти сказки! Дело было совершенно ясное, и все тут зависело не от руки божьей, а от небрежности цензуры. Если бы это письмо попало к цензору и было вскрыто, все было бы кончено! Тут уж не помогли бы никакие провидения, никакой бог и никакое откровение! Даже к самим этим словам, отдававшим библией, Сёдзо испытывал непреодолимое отвращение. Дерьмо все это! Сразу же высохли грустные и сладостные слезы, которые увлажняли его глаза в начале чтения письма. Душа его вдруг очерствела. Как мутный поток внезапно заполняет русло пересохшего ручья, так все его существо вдруг пере-: полнил гнев против искусителя жены. Шатаясь, он поднялся среди пустых бидонов, наваленных у окна. Сжимая в руках письмо, он протянул их к голубому треугольнику неба, видневшемуся в разбитом оконце, и бросил вызов богу, толкнувшему его жену на такое безумие, как если бы тот реально существовал: «Ты, которого называют всеведущим и всемогущим! Если ты действительно существуешь, прекрати немедленно эту войну! И тогда я тоже поверю в тебя».

Днем часовые стояли только у подъемного моста и у входа в четырехугольную башню, а после ужина, с половины шестого вечера, их ставили также и на верхней площадке башни, куда вели со двора две лестницы. На этой площадке, окруженной карнизом с бойницами, в одном углу находилась наблюдательная вышка размером с городскую полицейскую будку. Поскольку радисты и повара, так же как и командир отряда, младший унтер-офицер и старший ефрейтор, не несли караульной службы, то остальным примерно двадцати солдатам приходилось почти через день стоять в будке, сменяясь через каждые два часа. Сёдзо не так тяготился этой обязанностью, как другие солдаты. Хотя в отряде, куда он попал, было посвободнее, чем в основном отряде, но и здесь солдат—бодрствовал он или спал — не принадлежал себе круглые сутки, будь в них хоть сорок восемь часов; он считался не человеком, а живым воплощением порядкового номера, выпавшего ему в строю. Сёдзо радовался, когда приходилось стоять дозорным на башне, где он хоть на время был предоставлен самому себе и мог снова почувствовать себя человеком.