Лабиринт

Вчера редьку для сушки резали в последний раз. До сих пор каждый день прибавлялось по две, по три циновки с редькой, на некоторых она была еще совсем белой, а на других, полежав под солнцем, уже пожелтела, издали, со склона, было трудно заметить, где она подсохла, а где еще сырая. Сёдзо прошел вдоль циновок и закурил сигарету и, словно прогуливаясь, стал ходить взад и вперед возле этих девяти циновок с редькой. Курево часто помогало ему подавлять внезапно нахлынувшее желание. Возможно, это была только присущая ему особенность, но курение в этих случаях действовало на него благотворно. Он выкурил одну сигарету, закурил другую и успокоился. Он перестал шагать и, перевернув один из ящиков, в которые насыпали высушенную редьку, уселся на нем верхом. Как в зеркале, когда посмотришься в него, видишь всегда одно и то же лицо, так и тут всегда одна и та же панорама. Бескрайние пашни, черные казармы, которые словно сорвались с идущего вниз уступами плато и остановились там внизу, и поднявшиеся ввысь башни... Круглая башня, освещенная косыми лучами послеполуденного солнца, как будто была охвачена красно-желтым огнем. Сёдзо курил и смотрел на кольца дыма. Чувство, которое вдохновило его и укрепило в решении бежать, что до вчерашнего дня, даже до сегодняшнего утра казалось ему немыслимым,— вернуло ему способность владеть собой, и он взял себя в руки. Маячившая перед глазами башня напоминала ему о задаче, которую он взялся решить, и настойчиво призывала действовать. Ведь если он теперь не сделает попытки бежать и не постарается помочь Чэну, Марико тоже будет разочарована. В этом он не сомневался и потому не слишком беспокоился о том, что, несомненно, прежде всего мучило бы любого другого солдата, замыслившего побег. Конечно, она должна понимать, каким преступлением считается побег. Но он глубоко верил, что к бесчестию, упрекам и обвинениям, с которыми на них после этого, естественно, обрушатся, она сумеет отнестись с удивительным безразличием, служившим ей защитой с детских лет. Каким бы насмешкам они с Сёдзо ни подверглись, ничто не может ранить или уязвить ее, она все мужественно перенесет. Больше всего Сёдзо надеялся на ее стойкость. Да зачем сейчас тревожиться о будущем? Связь стала такая плохая, что вряд ли станут сообщать в Японию о каждом мелком происшествии на отдаленном участке фронта, а тем более в каком-то отдельно действующем отряде. Но если даже допустить, что ему не повезет и о нем пойдут всякие толки и пересуды, то Марико, без сомнения, не примет близко к сердцу ни брань, ни издевательства. Когда он вернется, она узнает настоящую правду от него самого. Она будет верить в него и ждать его возвращения, как он обещал.

Но удастся ли выполнить это обещание? Если война кончится прежде, чем в положении на китайском фронте произойдут какие-либо перемены, а они в своем отдельно действующем отряде будут жить так же привольно, как теперь, тогда, пожалуй, он выполнит обещание. Но ведь побег все нарушит, Эта мысль болью отозвалась в сердце Сёдзо. Мучило его и то, что было для него еще важнее. Ведь побег — это практическое осуществление идеи пораженчества, а последствия поражения — вещь потяжелее, чем то, что ему не удастся выполнить свое обещание. Когда он размышлял о том, что в этой войне следует способствовать не победе,  а поражению, он понимал, что оно должно быть той тяжелой, но необходимой хирургической операцией, которая спасет будущую Японию. Его колебания и мучительные сомнения вызывались главным образом страхом перед бедствиями, в которые ввергнет народные массы проигрыш в этой войне. И выходит так, что он сам собирается способствовать той беде, в которую попадет и его Марико.

Но такие рассуждения уже не могли поколебать Сёдзо, Именно мысль о Марико укрепляла его волю и решимость, Всегда мягкая, покорная, невозмутимая Марико проявляла необычайное упорство, когда верила во что-нибудь и считала это необходимым. А вера в нее придавала ему мужество. Он не должен сомневаться в том, что она скажет. Он должен думать только о выполнении своего замысла. Если бы его любовь к ней стала для него препятствием, это причинило бы ей только горе... И, несомненно, она стала бы молиться о том, чтобы он спас Чэна и вместе с ним благополучно бежал куда-нибудь из этого страшного места. Когда он говорит, что Марико молится,— это надо понимать буквально:: она и в самом деле молится, преклонив колена, и у нее есть бог, перед которым она осеняет себя крестным знамением. Сейчас Сёдзо воспринимал это как некое удивительное, только что сделанное открытие.