Лабиринт

Внезапно лицо Марико потемнело, как солнце, когда на него набегает облако. На ее глаза навернулись слезы. Но она сдержала их, быстро заморгав ресницами. Марико считала, что ее тоска и тревога не должны передаваться ребенку. Когда она держала его на руках или кормила грудью, ей чудилась в его серьезном и пристальном взгляде недетская осмысленность. Его умные глазки, смотревшие ей в лицо, быстро различили бы, в хорошем или плохом настроении мама, радуется она или грустит. И сейчас Марико казалось, что ее печаль ребенок немедленно почувствует так же, как чувствует она тепло его тельца сквозь накидку, в которую он завернут. И вдруг Марико запела. Ее розовые губы складывались как-то по-особому, потому что слова песни были не японские. Колыбельная песня, по ее мнению, звучала более задушевно на другом языке. Когда низким красивым голосом она пела свою любимую песню, ей вспоминались гимны католических монахинь — в колледже строго требовалось, чтобы ученицы знали их наизусть. Вспоминая гимны, она вместо божьей матери, стоявшей на школьном дворе, видела перед собой лицо старца с седыми усами; это лицо всегда недовольно хмурилось, когда кто-либо из учениц запинался.

— Синтян, ты за папу не беспокойся,— заговорила Марико, перестав петь и обернувшись к ребенку.— Папа обязательно вернется. Ведь он так обещал маме. Я просила за него и боженьку, и божью матерь, и они обязательно помогут ему выполнить это обещание. Когда же это будет, Синтян? Сейчас письма от него не приходят потому, что он хочет вернуться нежданно и сделать нам сюрприз. Но и папа тоже получит сюрприз. Ведь он впервые встретится с Синтян. И как же он обрадуется! Он возьмет тебя на руки и подбросит высоко-высоко.

Марико приостановилась и, взглянув на ребенка, улыбнулась. Потом двинулась дальше, и улыбка не сходила с ее губ,— она уже видела, как смешно болтает ножками и ручками ее малыш, подброшенный в воздух сильными руками отца.

Впереди на склоне виднелась сосновая роща. Дома кончались, и там, где начинались поля и огороды, засаженные редькой, дорога превращалась в горную тропинку, усыпанную мелкими камешками, тропинка эта тянулась до самого кладбища. Когда поднимешься по ней, можно петь во весь голос до тех пор, пока из-за угла за сеткой, огораживающей птичник, не покажется крытый соломой домик арендатора — дедушки Гэна, высокий журавль колодца и дикое персиковое дерево, к которому привязана коза. Все равно песни никто не услышит, домов здесь нет. Однако голос Марико становился все тише и тише. Она пела «Аве Мария». Школьницы пели ее просто так, без всякого чувства и бездумно, но теперь для Марико это была самая горячая молитва. Бесхитростная и верующая Марико не испытывала ни малейшего стеснения или страха, напевая ее как колыбельную песню.

В этот же самый день в Токио отмечалась третья годовщина со дня смерти Инао Кунихико и Тацуэ. Хотя и было объявлено, что в связи с трудностями военного времени будет устроена только простая церемония, тем не менее блюда, поданные за обедом в Доме собраний Восточной Азии, казалось, появились из какого-то иного мира, не знающего карточной системы. Однако гости за обедом ни на минуту не забывали об опасности, которая в любой момент может заставить их бросить ножи и вилки и бежать в убежище.

Женщины перед разъездом собрались в гардеробной, где им надо было переодеться) поверх парадных кимоно они надевали брюки и капюшоны военного времени, церемонно беседуя друг с другом!

— Как сегодня все было вкусно! И все так хорошо прошло!

— Да, очень. А я так боялась, как бы чего не случилось.

Разумеется, речь шла не о погоде. Не прошло и недели с тех пор, как районы Токно — Канда и Нихонбаси бомбили с самолетов Б-29 среди бела дня. Сигналы тревоги раздавались по всему городу.

— Госпожа Ато, разрешите я подвезу вас! — предложила Мацуко Масуи и поспешно начала спускаться по лестнице вместе с другими, направляясь к двери. Теперь пользование автомобилями было ограничено, и шевроле семьи Ато стоял в гараже.

— Ну вот, спасибо вам!—проговорила Миоко, опустившись на сиденье рядом с Мацуко и вытягивая свои стройные ноги.

Она тут же пожаловалась, что владельцы таксомоторных гаражей не принимают заказы на такси, если их не задобришь. Теперь везде и во всем одни ограничения!

— Да, и когда думаешь, что нашей Таттян нет в живых, иной раз кажется, что ей, пожалуй, повезло больше, чем нам. Уж она-то прожила всю жизнь, не зная ни ограничений, ни воздушных налетов. И Кунихико очень заботился о ней. Так счастливо она и жила до самой смерти и глаза закрыла вместе с мужем. А чью бы еще годовщину по нынешним временам могли отметить так, как сегодня?

— Да, вы совершенно правы. Однако госпожа Таруми, по-видимому, все еще переживает свое горе. У нее такой скорбный вид. Здорова ли она?

—- Да, да. Кажется, здорова.— Мацуко прикусила свои толстые губы. Ей явно хотелось сказать что-то еще.