Лабиринт

— Нет, ничего.

Мунэмити вышел в коридор. «Подобно тому, как после реставрации Мэйдзи в правительство вошли мелкие вассалы из провинций Сацума и Тёсю, не исключено, что и теперь после окончания войны власть окажется в руках таких вот юнцов»,— неожиданно пронеслось у него в голове. Эта мысль в последнее время почему-то часто приходила ему на ум, так же часто, как легенда о всемирном потопе и Ноевом ковчеге. Сейчас, " возможно, увидев руки Томи и вспомнив крестьянскую девушку, он невольно вернулся к мысли, занимавшей его.

В спальне Мунэмити держался более сдержанно, чем за чаем. Однако в эту ночь он не лег, как обычно, на свою постель, соединенную разостланным на циновках одеялом с постелью Томи, а сразу скользнул к ней.

— Такой уж я человек: жадный, ненасытный,— проговорил он, опуская голову на подушку.— Не правда ли? И маски, и костюмы, которые лежат в кладовых, раз им все равно суждено сгореть, следовало бы отдать Мандзабуро, а я не хотел. А теперь вот и тебя не хочу отпускать, хочу, чтобы ты оставалась моей спутницей до конца жизни. Это ужасно, да?

Но Томи не ответила. Они лежали в объятиях друг друга. Перед лицом бомбардировок и пожаров, которые сейчас тесным кольцом сжимали всю Японию, они, быть может, впервые почувствовали себя настоящими супругами.

Конец

Послесловие

Говорить о себе считается на Востоке не очень хорошим тоном. Очевидно, и я тоже разделяю этот взгляд: когда речь заходит о моих произведениях, я не люблю ни рассказывать о своих замыслах, ни говорить о том, что уже написано. Без преувеличения можно сказать, что я и не сумела написать ничего такого, о чем стоило бы говорить. Однако «Лабиринт» неожиданно для меня самой оказался огромным романом, с множеством действующих лиц, и меня часто спрашивают, были ли у них прототипы и что, собственно, я хотела сказать этим произведением. Пояснить это я считала своим писательским долгом и решила воспользоваться выходом моей книги (в настоящем новом издании).

Прежде всего скажу, что герои «Лабиринта» не имеют прототипов среди определенных лиц. Если же считать прототипом тех, кого я имела вообще в виду, создавая роман, то к ним можно отнести всю группу молодого поколения, которая в 1931—1932 годах была вовлечена в «бурю и натиск» левых идей в Японии. Я и сейчас придерживаюсь того взгляда, что так называемое студенческое движение тех лет, хотя и вдохновлялось материалистическим пониманием истории, по существу носило идеалистический, своего рода платонический характер. Конечно, немало участников движения сумели перешагнуть через этот барьер, совершить идейную эволюцию и стать настоящими марксистами, но мой герой, хотя и старался, образно говоря, не отставать «головой» от своих товарищей, не последовал за ними «ногами», и это завело его в лабиринт. Мне хотелось бы, чтобы читатель постоянно имел это в виду. Мне часто бросают упрек в том, что марксист так поступать не должен или же, наоборот, что действия моего героя не похожи на действия человека, отказавшегося от своих убеждений. Я хотела бы, чтобы этот образ понимали не так и видели в моем герое лишь молодого человека, доброго и чуткого, но неустойчивого и слабовольного, чьи студенческие годы к тому же совпали с историческим периодом смятения умов, идейного подъема и спада. Впрочем, предъявлять такие требования — непростительная ошибка со стороны автора. Само собой разумеется, все это должно быть раскрыто в самом романе. Поэтому всю критику и все указания на недостатки я принимаю с благодарностью, ибо они указывают на несовершенство, присущее самому роману. Я думаю даже, что хорошо было бы. переписать его заново, конечно, если позволят силы и обстоятельства. Это, возможно, пошло бы роману на пользу, и, возможно, я принуждена была воскресить кое-кого из действующих лиц, потому что сейчас я считаю, что они просто не должны были бы умирать. И, может быть, оговорив, что в предыдущем издании они погибают, а в новом я оставляю им жизнь, я смогла бы вновь обращаться с ними свободно. Поступали ли подобным образом писатели и раньше? При моих скудных знаниях мне это неизвестно. В принципе, коль скоро речь идет о литературном вымысле, такая попытка кажется мне допустимой, но, к сожалению, слабеющие с годами силы не позволяют мне ее предпринять. Однако эта мечта весьма заманчива, и, если я при переиздании отказалась даже просматривать корректуру, я просто боялась, что как только книга снова попадет мне в руки, прежде чем заняться правкой корректур, я начну исправлять роман и не только со стороны стиля, но со стороны его структуры и всего остального.