Лабиринт мертвеца

– Серьёзно? – спросила Настя, когда я призналась ей, что до сих пор боюсь Карпушина. – Пусть попробует посмеяться себе под нос! Пока я рядом, его острый взгляд притупится, поверь. И не таких притупляли.

Мы встретились на Кирова и вместе пошли к Верхнему пруду, бывшему озеру Обертайх, где восемь веков назад тевтонские рыцари разводили своих рыбок. Я любила и само озеро, и лежавший к северу от него район Марауненхоф – там на улице Лермонтова жил Карпушин. В Марауненхофе, застроившемся примерно в одно время с Амалиенау, и сейчас угадывалась старая планировка с центральной улицей, двумя площадями и множеством маленьких улочек с виллами. Виллы там ещё встречались немецкие, но за последние годы появилось и немало современных домов – хозяева отгородили их высокими заборами, а на заборах повесили таблички охранных предприятий. Попадались в нынешнем Марауненхофе и развалки вроде горевшей, лишившейся крыши и окон виллы на Тельмана у круглой площади. На самой улице Тельмана, как и на большинстве других улочек района, уцелела брусчатка. В Марауненхофе её было особенно много, и машины задорно громыхали по волнистым брусчатым перекрёсткам. Раньше я гуляла тут и с грустью думала, что однажды брусчатку в Марауненхофе заменят асфальтом, как это случилось на улице Тысяча восемьсот двенадцатого года – там она сохранилась лишь на крохотном пятачке у пожарной части. Хорошо хоть, улицу Грига пока не тронули, но из года в год булыжные мостовые Кёнигсберга покрывались асфальтом Калининграда, и туристам всё сложнее было узнавать городские улицы на папиных открытках.

Словно угадав мои мысли, Карпушин встретил меня жалобами на участь местных реставраторов, которым негде купить известь – такую, чтобы три года пролежала в ямах под трёхсантиметровым слоем воды. Только такая известь, по словам Карпушина, была густой, как сметана, и хорошо ложилась на стены домов. Ездить за ней приходилось в Польшу.

– Безобразие, – кивнула Настя.

Карпушин с подозрением покосился на неё и вернулся к лежавшей перед ним раме, принялся бережно подкрашивать её уголки тоненькой кисточкой. Художник часто жаловался на всё подряд и говорил вкрадчиво, настойчиво, будто обвинял конкретно своего собеседника, даже если собеседником тот оказался случайно, а речь шла о каких-нибудь чиновниках-взяточниках или протекающей крыше. Этим-то Карпушин меня и пугал, как пугал чудаковатой манерой при встрече с ходу продолжать никогда не начинавшийся разговор.

– Я за картиной, – сказала я тихонько.

За спиной Карпушина шумело радио, и он меня не услышал.

– Мы за картиной, – громче сказала Настя.

Настя пришла боевая: стрелки нарисованы, хвостик затянут. На ней сегодня были оранжевые кроссовки на толстой подошве, жёлтые штаны «Хелли Хансен», жёлтая фланелевая кофта, а на правой руке красовался браслет из янтарных бусин – настоящая боевая канарейка, с такой хоть форты штурмовать. Рядом со мной, одетой в растянутые джинсы и толстовку оверсайз, Настя выглядела заострённой, решительной.

– Да-да, – пробурчал Карпушин. – Знаю, за картиной. Вон она. Ищите «Блютгерихт».

Настя, вздохнув, огляделась. Карпушин жил на втором этаже старенькой виллы. Её прежние комнаты в советские годы превратились в отдельные однокомнатные квартирки, и свою квартирку Карпушин всю завесил полотнами, большими и маленькими, в рамах и без рам, пейзажными и портретными, потемневшими от возраста и с лоснящимися мазками невысохшей краски. В редких промежутках между полотнами виднелись гипсовые маски и простенькие дипломы вроде диплома «за высокий профессионализм в подготовке учащихся к I открытому фестивалю детского творчества „Балтийская муза – 2002”». Мебель и дощатый пол были заляпаны краской, припорошены пылью, а в центре стоял чистенький столик с белоснежной скатертью, медным чайничком и букетом из веточек форзиции, сейчас расцветшей по всему Калининграду. Столик будто выпорхнул с одной из безмятежных картин Карпушина и, наверное, служил ему для натюрмортов.

– И где… – начала Настя.

Я не дала ей договорить – пальцем показала на нужную картину. Я хорошо представляла «Блютгерихт» по открыткам издательства Штенгеля и сразу узнала пышную обстановку Большого зала с громадными бочками и люстрами в виде парящих в воздухе парусных кораблей. «Блютгерихт», то есть «Кровавый суд», был известным кёнигсбергским рестораном. Он несколько веков занимал подвалы рыцарского замка, принимал Вагнера и Гофмана, но, как и сам замок, не пережил войну, превратился в позабытое кёнигсбергское предание. Карпушин изобразил в Большом зале троих посетителей, один из которых почему-то заявился с топором. Я поторопилась достать из чехла штатив, захотела скорее покончить со съёмкой и вернуться домой. «Блютгерихт» висел над кушеткой художника, и мне пришлось повозиться, прежде чем я закрепила свет. Карпушин, сидевший ко мне спиной, повернулся – увидел, что я не ошиблась с полотном, и захихикал:

– Дочь своего отца. Точно, что Гончарова.