Лабиринт мертвеца

Я нечасто общалась с Карпушиным, однако знала, что дальше он похвалит папу за крепкое рукопожатие.

– У твоего отца, Оля, крепкое рукопожатие! Как у настоящего восточного прусса!

Предсказуемость сделала художника чуть менее страшным. Сгорбившись над рамой, он хихикал, что-то бурчал себе под нос и вообще выглядел подозрительно довольным. Сказал, что полотно называется «Пропили преступника перед казнью».

– Это, знаешь, там над рестораном был суд и людей судили. Ну знаешь, конечно. И вот одного преступника приговорили к казни. Он человека важного убил. Вступился за своего друга и вот убил. А ему дали последнее желание, и он решил выпить. Пошёл, значит, с прокурором и палачом. Вот они втроём на картине. Ну как, фотографируешь?

Я сделала несколько снимков, но Карпушину не ответила. Снимки получились неудачными. Я сдвинула штатив, а Карпушин продолжил:

– Вон палач его держит на привязи, чтобы не сбежал. Они втроём тогда пропустили по стаканчику. Потом ещё по одному. А преступник, знаешь, развлекал их анекдотами. И так развлёк, что их совсем развезло, а он попросился в туалет и сбежал. Вот: «Пропили преступника перед казнью». Палача уволили, прокурора разжаловали в приставы. Поучительная история, правда?

Карпушин вновь заворчал про известь и вдруг начал рассказывать про Гданьск, в котором хорошо – кирпичик к кирпичику – латали здания и не было видно, где старая кладка, а где новодел. Под конец Карпушин заговорил тихо, его голос слился с бормотанием радио. Когда Настя в чистеньких штанах без раздумий села на заляпанный стул, Карпушин одобрительно кивнул ей, хотя его картины она осматривала не скрывая скуки.

Я возилась с «Блютгерихтом» минут тридцать, передвигала свет, в ручном режиме изменяла выдержку и диафрагму на фотоаппарате, но всё равно фотографии получались неудачными – по картине бежала рябь серебристых бликов. Хотелось плакать. Настя, заметив моё отчаяние, поднялась со стула и не постеснялась поставить штатив прямиком на застеленную кушетку. Это не очень-то помогло. Карпушин, не оборачиваясь, опять захихикал. Настя, не выдержав, спросила:

– Что с картиной?

Карпушин выглядел счастливым, словно ребёнок, которому удалась занимательная шалость. Он сказал Насте, что на «Блютгерихте» мазки нарочно положены под разными углами: как ни взгляни, с одного бока они блестят, а с другого затемняются. Карпушин признался, что к нему уже приходили два фотографа и оба ничего не добились, хотя оборудования и опыта у них было побольше, чем у меня.

– А завтра ещё один придёт, – давясь смехом, добавил Карпушин.

После его слов я, обессиленная, села на кушетку. Мне нужно было чуточку успокоиться, сложить штатив, свернуть свет и скорее выскочить на улицу. А ведь я сразу заподозрила неладное, когда Карпушин позвонил папе и, обычно вредный, вдруг откликнулся на его давнюю просьбу! Если бы Настя не вмешалась, он бы часа два хихикал над моими отчаянными попытками сделать удачный снимок.

– Ну, знаете… – Настя разозлилась и метнулась к натюрмортному столику.

Я испугалась, что она сейчас опрокинет столик, однако Настя лишь стукнула по нему кулаком и обрушила на Карпушина такую тираду, что Карпушин растерялся – повернулся к Насте и замер с кисточкой в руках.

– И не думайте, что мы просто так уйдём! Мы к вам топали через весь город не для того, чтобы вас веселить. Повеселились? Замечательно! Теперь Оля сфотографирует… вот этот натюрморт с тыквой!

Настя ткнула в первое попавшееся полотно. Натюрморт висел на платяном шкафу и был, в общем-то, неплохим, но для серии с репродукциями папа отбирал изображения исторических мест, тыква ему бы не подошла. Я качнула головой, и Настя тут же заявила:

– Нет! Оставьте натюрморт себе. Оля сфотографирует… – Я кивнула на осенний Марауненхоф. – Вот! Эти домики. И эти! Две картины.

Я не совсем понимала, как мне быть. Происходящее показалось абсурдным, однако Карпушин вернулся к лежавшей перед ним раме, продолжил, посмеиваясь, водить по ней кисточкой, и я поднялась с кушетки. Засняла осенний Марауненхоф – с ним трудностей не возникло. Сфотографировала ещё пастбища на острове Ломзе и Кафедральный собор в Кнайпхофе. Карпушин покорно продиктовал Насте названия картин. Папа заранее подготовил лицензионный договор, и Настя внесла в него три полотна. Карпушин напомнил ей, что речь шла о двух полотнах, и вычеркнул Ломзе, но договор – невероятно! – подписал, а следом предложил Насте попозировать ему для портрета. Настя неожиданно смягчилась и сказала, что подумает.

Я быстренько собралась. Карпушин даже не повернулся, чтобы попрощаться с нами. Сидел, сгорбившись над рамой, и чуть слышно бубнил себе под нос. Мне стало его немножко жалко, такого одинокого в своей квартирке, старенького – он был всего лет на пятнадцать старше моего папы, но выглядел стареньким, – и одетого в заляпанную вельветовую рубашку с подшитым воротником. Мне захотелось сказать Карпушину что-нибудь хорошее, но я ничего не сказала и вышла в кухонный предбанничек, а оттуда – на лестничную площадку.

Когда мы выбежали на улицу, Настя улыбнулась: