Лабух

Впервые, — и потому помнится, — в небесах, в самолете.

Я возвращался с гастролей из Красноярска. Уставший, укатанный и гастролями, и трехдневным ожиданием в забитом пассажирами аэропорту, где люди спали, стоя. В те времена билеты не продавались нигде и никогда, они не покупались, а доставались, и если тебе по блату, или с переплатой доставался билет, так обязательно там, откуда ты летел, или там, куда летел, была непогода. Снег ли, туман ли — хоть зимой, хоть летом… А чего–нибудь более муторного, чем тупое, от которого не отлучиться, ожидание в аэропорту, я не знаю.

Войдя в самолет, я, еще падая в кресло, уже проваливался в сон, чувствуя, что так спать, как сейчас, мне никогда не хотелось — и готов был уснуть и не просыпаться: быть во сне, быть и быть…

Но тут кто–то сел со мной рядом. Даже не так: не сел кто–то, а возникло что–то в кресле рядом со мной, что сну моему показалось опасным. И я попытался, насколько возможно было, от этого отодвинуться, чтоб не мешало… Чтобы спать, спать, спать… Ничего подобного раньше со мной не случалось, и я не понимал еще, не знал, что отодвинуться от этого можно разве только за борт самолета.

Слева вибрировала и проникала в меня волна, ничего не знающая о преградах, — их для нее не существовало. Она была, как зов, исходящий от самки, до сих пор скрывавшейся в первобытных лесах, плававшей в извечных водах, и сейчас вышедшей из лесов и вод, чтобы принять в себя того, кого она подзывала. Возбужденное ей желание поднялось вдруг, захлестывая, из темнющей той глубины, которой мы сами в себе страшимся, и сразу же почувствовалось таким нестерпимым, что сдержать его, смирить и погасить, можно было, разве что кончившись, исчезнув. Но и этого было желанию мало, оно, проникнув в меня, все во мне занимало и заполняло, становилось больше меня самого, разрасталось, вытесняя из меня все, что мешало ему: разум, еще пытающийся противиться, душу, тщащуюся стыдиться. Наконец, вытеснив все, кроме самого себя, оно забрало меня у меня и бросило к той, что была рядом. К той, которая позвала, выйдя из лесов и вод…

Мы сидели впереди, на первых креслах, перед нами не было никого, и самолет взлетал. Мы взлетели вместе с ним… Только выше, гораздо выше самолета.

Я не понял, не осознал, как это случилось. Повел рукой влево — она взяла руку и прижала к лону. Знак подала, что я не ошибся: это ее зов. Наклонилась, коснулась поцелуем, завела руку за спину и подсела на меня. Я не видел, с кем взлетал, я не размыкал глаз. И мне было все равно, смотрит ли кто–то на нас, и что, если смотрит, думает.

Нестерпимое желание пережгло меня, и все кончилось быстро, до стыдного быстро. Почти так, как некогда с феей Татьяной Савельевной.

Та, что вышла из лесов и вод, жаждала продолжения. Она подняла меня и повела за руку, слепого, в хвост самолета. «Ему плохо…» — сказала она кому–то, должно быть, стюардессе. И мы закрылись в туалете.

В туалете протяжно, ознобно завывало — и мы полетели в этом ознобном вое, протяжно сливаясь в нечто одно, что летело и выло. Как она выла — ненасытная всемирная самка! — в самом поднебесье, и вой ее скручивал холодный ветер и скидывал вниз, на все леса и воды…

Сколько это длилось, не знаю, не помню. В дверь туалета постучали раз, второй и третий, но желание не отпускало ни меня, ни ее, и она лупила, колотила ногами в дверь, отгоняя тех, кто стучался, — и выла, выла, выла…

Я не открывал глаза.

Когда оба мы, став одной пустошью, сожгли желание до пепла, она за руку отвела меня на место, прикрыла шарфиком, и я, так и не подняв беспробудные веки и не увидев ее, уснул. Проснулся в Москве.

Кресло рядом пустовало. Можно было подумать, будто все мне приснилось, но меня прикрывал шарф.

— Выходите! — нетерпеливо сказала стюардесса. — Налетались.

Она была — как с рекламных плакатов: «Летайте самолетами аэрофлота!» — и голос был похожим, но это была не она. И все же я спросил, — в самолете никого больше не оставалось, все уже вышли:

— Это вы?

— Я! — пропуская меня, ответила она еще нетерпеливей. — Я вам в Свердловске, между прочим, поспать дала. Хоть по инструкции на стоянках надо всех высаживать.

Инструкции если и пишутся, то не для таких…

Оглядываясь на нее, я выходил из самолета. В последний момент она улыбнулась… Было чему. Но это была не она.

В аэропорту, поджидая багаж, почему–то я расслышал, будто крайне важное для меня, объявление.

«Гражданку Анну Возвышенскую, прибывшую рейсом из Иркутска — Красноярска-Свердловска, ожидают у справочного бюро. Повторяем…»

Объявлений звучало много, они, шипя и потрескивая, повторялись одно за другим, но я услышал только это, и кинулся к справочному бюро. Ждал там долго, десятка два мужчин и женщин на глазах моих встретились. Но ее среди них не было, я не чувствовал ее.