Лабух

Все, что говорил, играя с коробком спичек, следователь, выглядело скверной шуткой, но он не шутил — по его глазам я видел, что он не шутит. Если вообще умеет шутить… За неделю расследования он, похоже, ни за что не зацепился, а я — версия… На мне — показания граждан, за мной — ложь. Мне стало также не до шуток.

— И как я Игоря Львовича убил?..

Я не знал, как убил, и следователь подсказал, как.

— Может быть, случайно… Припугнуть хотели, думая, что пистолет без патронов. Или не целясь, ненамеренно попали… Вы ведь музыкант, а не снайпер.

— Где я пистолет взял, если бомжи его унесли? Или они вернулись?.. Если вернулись…

Я не договорил, чтобы не обвинить бомжей, но следователь, в сравнении со мной — сопляк, лет на десять моложе, и на недоговоренном подловил меня, как пацана.

— Вы показывали — вот протокол! — что в квартире не были! Показывали?.. Значит, не видели пистолета?.. Не могли видеть! А теперь, оказывается, и были, и видели! Даже знаете, кто его унес! И обвиняете в убийстве Матвиенко и Лупеху! Так?

Я не находил, что на это ответить. Сказал:

— Не мне их обвинять…

— Вот именно, не вам! Потому что не уносили Матвиенко и Лупеха пистолет! — наступал, развивая успех, следователь. — Побоялись, оставили! Их пьяных возле пивной подобрали, только топор в сумке нашли! Ну?!. Вы где пистолет девали?!. Куда запрятали?..

Резко привстав и упершись руками в стол, следователь Иван Егорович Потапейко, грозный слуга закона, набычился, кровь на лицо нагоняя, и сверлящим взглядом пронизывал убийцу, который вот–вот расколется — ну все, как в кино… Я подумал, что из этой роли, будто для него написанной, самому ему выйти будет трудновато, а, стало быть, надо его выводить, время мне спасаться, — и я попросил, спокойным выглядеть стараясь:

— Можно от вас позвонить?

— Нельзя!

Я взглянул на часы.

— Шигуцкий ждет моего звонка… Борис Степанович Шигуцкий, помощник госсекретаря.

Фамилия Шигуцкого сходу выбила грозного слугу закона Ивана Егоровича Потапейко из бычиной стойки, он сел, щелкнул по спичечному коробку, стал доставать из коробка спички, зажигать их… Одну, вторую… Наслюнив пальцы и перевернув так, чтобы до конца сгорела, третью спичку, молча подвинул телефон.

— Но это не означает… — нервно храбрился он, послушав Шигуцкого и выводя меня из кабинета. — Не означает…

Отпустил бы он меня, если бы не означало… Как раз означает… Причем, всё. И только это действует — и больше ничего.

Первой должна была бы придти первая жена, однако точно в условленное время, потому как немка, первой появляется вторая… Марта в строгом белом костюме, безо всякого макияжа, холодно–красивая, подтянутая, спортивная — не мне, конечно, лабуху расхристанному, с ней жить. Даже странно, что такая — и была моей женой… Теперь она переводчицей в совместной с немцами фирме и с директором фирмы, немцем, в гражданском браке. Все правильно, по–немецки.

— Хэй! — за руку, чтоб не лез целоваться, здоровается Марта, но я все же обнимаю ее и целую в щеку.

— Привет!.. А где Роберт?..

Имя для сына подбирала Марта такое, чтобы из общеевропейского контекста не выпадало. Хотя Роберт Романович — не каждый европеец выговорит, даже не картавый. Они там в своей Европе, чтоб лишнего не картавить, без имени отчества и обходятся.

— Звонил, попросил разрешения на двадцать минут опоздать.

На двадцать минут! Попросил разрешения!.. Кого же немчура эта из моего сына вылепит?..

Нина появляется с той стороны парка, где сидят Камила с Ли — Ли и Полем, идет неуверенно, как бы и не очень желая… Увидев Камилу с компанией, подходит к ним… Камила машет мне рукой: мол, подожди…

— Их там больше, — замечает Марта. — Может, и нам к ним?..

Нина бы сразу спросила: кто это там с Камилой и Полем?.. Марта не спросит.

— Придут, — веду я к столу Марту, чувствуя, что все мной придуманное может закончиться, не начавшись. Как ты?

— Нормально. А что у тебя?.. Или всех подождем?

— А как правильно?

— Правильно подождать.

— Одной тебе неинтересно?

— Тебе неинтересно. Иначе одну меня ты бы и пригласил.

Все они — собственницы. И правильная Марта тоже.

— И ты бы пришла?

— Теперь — нет.

Отвечает, как отрезает.

Марта не всегда была такая, немецко–латышское в ней уже здесь прорезалось, у нас, в нашем бардаке. Должно быть, бардаку вопреки. Ей было семнадцать, она только–только школу окончила, импульсивная, взбалмошная, неправильная, когда на концерте в Риге выбежала с цветами на сцену — и я поймал ее и не выпустил. Родители ее в суд на меня подали, будто бы я выкрал у них дочь, но, пока суд да дело, родился Роберт, и Марта вырвалась от меня лишь через десять лет.

Я любуюсь Мартой, вспоминаю ее — это она только с виду холодная — и думаю: глупо, что развелись. Жаль, что она вырвалась… Жаль. Жили бы вместе, Роберт бы опаздывал, на сколько хотел, или вовсе не приходил бы и не просил бы на то никаких разрешений…

— Скажи мне о Роберте… — прошу я Марту.

— Что сказать?

— Как у него… ну…

— С сексом? — как я и ожидал, напрямик у себя самой доспрашивает за меня Марта. — Нормально. Сейчас у всех у них с этим нормально, без наших проблем.