Ладья тёмных странствий. Избранная проза

Друг посоветовал отдохнуть в провинции, и я поехал на природу. Простецкий хлопец, баян-душа, я у пруда горлодёром тревожил поля, хляби и веси, напевая о берёзовой каше в дубовом лесу. Простота вещей стала для меня жизнью: травы, прохлада пустого погреба, заботы о квашеной капусте, движение зрачков за сонным котом, нетрезво уходящим в лопухи, негромко урчит молоко в животе, а на двух вербочках под хвостом сидят осы. От солнца в те дни горела трава, слезоточило стадо. Пастух обдумывал над ручьём модернизацию кнута. Пескари скучали по профилю окуня. Приближался грозовой фронт. Молнии впивались в притихшую твердь, оставляя над раной вихри озона. Я вышел из дома отдохнуть от мучительного сочинительства. Груда домов затаилась в ожидании пожаров. Никого. Я прислонился к древней кладке зернохранилища, витали запахи патриархальных сдоб; досуже стал считать молнии. В минуту их рождалось более сотни. Они яростно, неистово, беспощадно и щедро молотили пашню, приблизившись к бору, что величаво шептался множеством шёпотов, исходивших то ли от веток, то ли от леших. Мимо меня прошлёпала скорая тень, бормоча: во как х…чит, как блескает, аж дверинка внутрях открылась… Прошла бабка с живым мешком: всё хря да хря, пора и на стол, милый, отбрякал яйцами; хозяюшка за тебя стопарик уж опрокинет… Неслышно вспыхнул телеграфный столб. Я закурил. Но сигарета вылетела от грома, копившегося весь вечер во власти неизвестного и пролившегося, нет – атаковавшего всё неживое. Враз рухнувший грохот рассыпал дома, из ушей моих хлынула кровь, вылетели пломбы зубов, сломалось сердце часов, треснули ногти и лопнула кожа на сапогах, деревья обронили листву, вихри воды встали над крошечной речкой. Слой дыма и пыли поднялся, чтобы быть пронзённым ещё более частыми молниями, обретшими наконец голос. Ослепительный ливень молний перешёл в упорядоченный обстрел, превратившись затем в лихорадочные залпы. Сияние достигло дотоле неведомых спектров. Появившаяся на мгновение радуга скрутилась, исчезла, вновь появилась, срезая и раня своими цветами и невесть бог чем ещё ливень света и звука, от которых с земли начали подниматься вслед за дымом и пылью чёрные шаги обугленной и раздавленной, собранной в чёрные шары материи. Над землёй, среди шторма искр, брызг воды, кусков камня, деревьев, праха листвы вертикально проплыли жители посёлка, замершие в положении «смирно». Они двигались над площадью и, поднимаясь всё выше и выше по кругу, исчезали. Несмотря на сильнейшую контузию, я всё-таки закурил и двинулся через площадь, покрытую оплавившимся грязным стеклом. Вскоре пошёл робкий дождь. Я вернулся в дом и при свете лучины, попивая огородное вино, памятуя о своём обещании шефу, начал писать. Влагохлад. Неудачно прорезались зубы, открытые глаза чувствуют блестящее плечо, рядом грудь, он часто будет её вспоминать, проклиная. Полгода, год, детсон велик. Давно, давным-давно под мягкими рёбрами сердце с чем-то боролось. Мысль, полная страха, мелькнула, да так и застряла: конец. Но, успокоенный дедом, засыпая среди запаха веников, мыла, дров, уткнувшись в бороду деда – в ней ночевали пчёлы-молодки, – он слышал скрипучее: это мне надо бояться, спи, спи. Давно уже спит старик… За некрасивым хлебом поднимали в четыре утра. Очередь подсматривала за восходом светила, курицы вставали позже. С подпаском крутили толстые самокрутки из листьев ольхи. Выкуривали одну за одной, до тошноты. Затем приятель показал фокус: сев на пенёк и хитро скрючившись, стал мочиться себе в рот, даже пытался при этом ходить. У дверей избы стояла гиря, прошло 15 лет, она скрылась в земле, взял лопату. Мимо пекарни кого-то везли. У кого-то не было дороги, хоронили, нашли дорогу. Делили подвал, дрались из-за ржавого насоса. Жевал тритона, ивовая удочка ловила другого. Нежновязкая пыль. На базаре морошка по пять копеек стакан. За толстыми пряниками путешествие в соседнее село. Родные малинники на обочине; учился отличать рожь от гороха. В село пришли к вечеру. Оры рослых руссов утверждали разнонежность статных бузотёрш. Загорелые простушки с цветами у старого храма, в нём хомутные мастерские. Солощая медуница вжахнулась плави. На лавке мужики воняли махоркой, плевали на пол. Принесли мешок пива и горелых лещей. Долго пил толстый мёд из медного ведра. Буря меж тем готовилась к работе. У Дяжбога в кошельке нерест деньжуры. На цветастом матрасе надорвавшаяся на пашне счастья разнедоба спит. Шевеление ржаных усиков под нежноплечьем. Смотрел, как по её груди бродили пчёлы. Ловил вилкой налимов, тотчас проглатывал, холодными змеёнышами скользили они по пищеводу, принося острое наслаждение. Шли к заводи, через забор к открытым окнам бани. Видел в окно: открылась дверь, выбритые лани ножками топ-топ… вошла молодая с тайной под сердцем, её там осталось на месяц, в руках мешочек с мочалкой, на нём зелёные крестики. Белки её глаз – как брюшко у сёмги. Меж грудей блестел крестик на потной нитке. Под страхом кары небесной тучные стада дев заклешебонили языками. Уроки деревенской эстетики. Возвращались возбуждённые к самовару; молодые щучки в масле улыбались, вспоминали озеро. Наутро пошёл гулять по лесу. Меня не оставляло предчувствие неожиданного: встречи ли, событья ли – я не знал. Преодолев вплавь реку, затерялся в тишине старого, дремучего, прохладного и бесконечного. Донеслись крики и стук топоров. Осторожно продолжил путь в сторону шума, через два километра вышел на поляну. На ней под старой елью что-то огромное и полосатое извивалось и двигалось. Это был привязан к дереву тигр, он лежал на большом муравейнике. Я присел и стал любоваться жуткой картиной, вопреки и всегда вопреки воспитанию и правилам быта. Огненный глаз животного (второй был съеден муравьями), казалось, завывал. Скромные труженики облепили мохнатого рыцаря дебрей лесных и просторов саванны. Весть о добыче разнеслась по округе. Тигр не мог закричать, он уже не кричал, он зевал, подавившись стрекочущей массой. Ужаленный глаз источал злобу, просьбу, тайну, приказ. Этот глаз посылал световое волненье в душу, он лечил моё сердце воплем, болью, мощью; он посылал в стратосферу и выше лишь один неумолкающий вопль: почему? Муравьиная грязь великана поила отравой. По жилам, по венам, по кишкам скользили блестящие роты. Я наблюдал повороты белковой орбиты, её оттенки, рисунок суровых и бледных ресниц. Вот скрылся зверь, затоптанный мириадами лапок: гул рокочущих зевов. Всё реже и реже хриплый вопль разбрызгивал толпы сластолюбцев, вновь они собирались. Я видел, я видел последний изгиб, поворот тигриного глаза, выкатившегося из плена и бросившего в меня всю мощь проклятья, будто упала стена из бетона и камня, а может, из глины – не помню, стена придавила. Ударила лапа кровавая по дереву сильно, осыпалась хвоя, и белка свалилась с грибом в зубах, вмиг её проглотили мириады жевал. И ещё, ещё дыбилась куча, пенился хвост, кровь пузырилась на облысевших костях. В последний раз показался глаз немощный, блеклый, текучий, отдающий свой поворот-монолог… Послышался хруст веток. Я спрятался. На поляну вышла стройная с луком. Она вынула из колчана мощную стрелу, в упор всадила её в зверя. Замер. Вытащила из него лезвие ветра, обмыла травой, уронив венок. Я подождал, пока охотница скроется, и принял венок. Прижал к лицу, властно вздохнул знакомый запах. Шалаш, ночь, труд, жена. Вздохнул сильнее. Тёплые ладони обхватили лицо и закрыли глаза. Я хотел освободиться, знал: это – она, моя жена, бывшая таковой в какой-то жизни, где и когда я не знал, да и знать не хотел. Я хотел спросить о здоровье детей, но она не выпускала меня, а пальцы её медленно давили на глаза. Сначала чёрные, затем радужные круги сменились озером, оно тоже исчезло… падающая крыша… улица… по улице шёл я навстречу роскошному авто красного цвета. В нём ехал шеф. Он лихо затормозил и ловко выпрыгнул, радостно улыбаясь: знаю, знаю, книга начинается с воспоминаний о деревне, браво; только эпизод с баней побольше сделайте и отбросьте ностальгию по старине… Как себя чувствуете? Приглашаю на ужин в ресторан; садитесь, подвезу до Бюро, сегодня получка.