Ладья тёмных странствий. Избранная проза

Меня привязали к стулу в абсолютно тёмной комнате и на протяжении примерно десяти-двенадцати суток громовым голосом задавали вопрос (фонограмма): «Где спрятана настоящая повесть?» После вопроса вспышка прожектора в глаза, пауза и снова вопрос. На мою просьбу позвать шефа ответили, что он оказался изменником и по собственной просьбе был подвергнут половой дезориентации. Сейчас всем в Бюро заправлял бухгалтер из отдела снабжения. За время моего отсутствия была проведена чистка рядов и операция по уничтожению повести. Но этого мало. В Бюро считали, что я обвёл их вокруг пальца (странное выражение) и подсунул фиктивную повесть, давным-давно напечатанную давно умершим автором, а свою, настоящую, спрятал. Мне также предъявили стандартное обвинение в психологической диверсии и добавили, что судить меня будет народ. Но до суда я буду подвергнут, как было сказано, «в собственных интересах» половой дезориентации. Здесь время вспомнить слова шефа (прогуливаясь по Саду): крепкой основой социального спокойствия является эндокринная стабильность, которая возможна только при отсутствии ощущения половой значимости, при полном уничтожении в индивиде ответственности за продолжение рода… Здесь кроется разгадка странных существ, мягко говоря, не того пола, и ответ на вопрос: чем же всё-таки занималось Бюро. Много позже я узнал, зачем им понадобилась настоящая повесть. Первое – доказать с её помощью вред литературы и заставить население сдать спрятанные книги, чтобы эндокринная стабильность могла быть дополнена душевным спокойствием. Второе – на реальном материале довести до совершенства «Инструкцию 3Б» (руководство по уничтожению психогенного возбудителя под названием Литература). Третье – выявить последнего (во всех смыслах) литератора и устроить показательную казнь. А пока меня посадили в кабинет, приковали к стене на ошейник и приказали закончить «стряпню» в два дня. Но два дня я только и делал, что спал.

С меня сняли ошейник и проводили в бетонный особняк, увешанный афоризмами: «Не виновен сегодня, виновен завтра», «Страх – исток справедливости» и совсем лирическое: «Час смеха заменит литр молока, килограмм мяса и три кило фруктов»… Подвели к стеклянной двери. Яркий свет освещал комнату, посреди которой была песочница с никелированным мухомором. В песочнице ковырялись пять-шесть женщин. Одна из них, увидев меня, по-детски всплеснула руками и бросилась к двери. Прильнув к толстому стеклу, она (оно), съёжив лоб, вглядывалась в меня и качала головой. Одета была несколько непонятно: военные сапоги и фуражка, белое платье, невзрачные бусы… Что-то близкое (я чувствовал, что именно) было в приплюснутом о стекло лице. Умные глаза бегали неспокойно и всё сильнее впивались в меня…

Конвоиры подсказали: твой шеф! Человек за стеклом стал шептать, и я услышал: я маленькая несчастная планетка, самая маленькая и плохая планетка Земля, больная мокрая планетка, любите меня, я несчастная и забытая… Человек, бывший когда-то моим шефом, отбросил голову назад, в горле его засвистело, фуражка упала. Он продолжил: несчастная, да покинутая, нет… вижу, вновь вижу, вот, вот, сейчас начнётся, секунду, чувствую… наконец-то. Ближе, ближе. Я перестал задыхаться вместе со снегом. Несомым, естественно, ветром. Чёрный свет со мною тоже, естественно, и последнее что. Придти ко всему безвозвратно, без лап и без плена. Ко всему, что сверкало когда-то и было до этого. Момент придёт назад, всё равно свет без слов существует. Без слов существует, я знаю и это, что слово утопит конечное слово, конечное но. Визги глаз обручились не с кровью, а в ней постоянно. Ты, он, я это знаем. И помним когда-то, но опять постоянно прекрасное но на рассвете заката белков, так прекрасно отпетых не словом, а мною, заветное. Без запятых. Сколько слов существует в заветном пространстве? Сколько было и сколько прибудет впоследствии шагом иль бегом, на колёсах во сне, через боль, через ужас, сквозь жизни в могиле посмертно, и это так славно, так мило уныло; я не знаю и двух.

Нет, знаю их, но тебе не скажу. Бродит сипло перо по бумаге из древа лесов. Лес шумел, как гласило преданье, шумит. В безмятежье пространства я снова шагаю красиво, но без ног, и без слов, и без рук. Я шагаю подальше от воплей растительной жизни без слов и без дела, но с хлебом без тела в свете слов, постоянно творимых, а кем, я не знаю; знаю, но не скажу. В свете тела паденья – прозренье, бегство в дали богатые, там не умру. Не скончаюсь в кровати, не буду кричать на штыке, не буду замучен умной крысой с сафьяновой книгой в руке. Я там был. И за что, за какие ошибки я туда через вечность земли, через млечность груди, через корчи весомой любви и сквозь грязь зуботычин кровавых, сквозь эмоции чистого счастья я туда не дойду. Нет, дойду, и прошу милосердно, безголосо прошу, всё берите, не надо, не нужно. Но учитель оставит надежду, с которой.