Лагерь

Он отворачивается, я раздеваюсь и вытираюсь его полотенцем. Оно пахнет им – все тем же возбуждающим меня дезодорантом и немного – кленом. Залезая в свой спальный мешок, я стараюсь не думать об этом. Бросаю полотенце обратно ему, и оно оказывается у него на голове.

– Это означает, что я могу повернуться? – спрашивает он.

Я улыбаюсь, но потом опять принимаю свирепое выражение лица.

– Ага.

Он поворачивается, и мы оказываемся с ним лицом к лицу, обнаженные, но в спальных мешках, хотя между нами еще остается довольно значительное расстояние. Мне ненавистна эта ситуация, но все мое тело дрожит. Так что, может, ничего ненавистного я на самом-то деле в ней не нахожу.

– Так почему ты так злишься на меня?

Я пожимаю плечами:

– Я не нравлюсь тебе. Потому и злюсь.

Его глаза становятся огромными и немного печальными.

– С чего ты это взял?

– С того, что ты наговорил мне. С того, кто ты есть. – Я сажусь и машу рукой вверх-вниз вдоль его тела. – Masc4masc, поведение исключительно как у натуралов, ну и дальше в том же духе.

– Просто я считал, что такие люди… сильнее. И более защищены. Я не мог познакомить с родителями человека, который… не такой, как все. Который в их глазах выглядит стереотипным. Я никогда не мог держаться за руки с таким человеком на улице. И потому я просто… не смотрел на таких парней. Это было неправильно. Я знаю. Ты продемонстрировал мне это. Я не лучше тебя, Рэнди. Я не лучше, чем Джордж или кто-то из участников спектакля. – Он делает паузу. – Если уж на то пошло, я хуже их.

– Хуже?

– Вы, ребята, остаетесь собой. – Он снова садится, потом поднимается, ему никак не удается принять удобное положение. – А я… я еще один придуманный персонаж, может, как Дал. Не знаю. Я не чувствую, что большую часть времени играю кого-то… Но когда Брэд покрасил ногти, я так позавидовал ему.

– Позавидовал?

– Ага. Это был такой прикольный цвет.

– Эротокалиптический Единорог.

Хадсон смеется.

– Он так называется? – Он смотрит теперь на потолок палатки, лежа на спине, и мне виден его живот. – Мне нравится. Хотел бы я накрасить им свои ногти. В тот момент я действительно хотел этого. Я хотел быть больше… похожим на себя? Не то чтобы я считал, будто все геи должны красить ногти, чтобы быть собой, или что-то в этом роде. Но это напомнило мне о бабушке – я вспомнил лак на ее ногтях, как иногда она красила ногти мне, и это делало меня таким счастливым. Мне очень нравилось выбирать цвет, подносить лак к свету, смотреть на свои ногти. И так было не только с лаком для ногтей. А и с помадой, с тенями для век. Мне доставляло столько радости наносить косметику на бабушкино лицо и краситься самому. А затем она снимала макияж с моего лица перед приходом родителей и просила ничего не говорить им. Она защищала меня. И потом, когда она умерла, я стал сам защищать себя из-за того, что…

– Из-за того, что сделала твоя мама?

Он кивает.

– Но, думаю, бабушка хотела послать меня сюда потому, что это место безопасно для таких, как я. И здесь я могу быть… самим собой. Правильно?

– Ты всегда говорил: «Вы можете стать тем, кем хотите быть». И я вроде как доказал это.

– Ну да. – Он смеется и опять смотрит на меня. – В общем, я хочу, чтобы ты знал, и тебе не нужно ничего отвечать мне, но я просто хочу, чтобы ты знал, что я думал обо всем – обо всем, что ты сказал и сделал, – и… ты был прав. Я действительно знаю тебя, Рэнди. Может, не всего тебя – скажем, я не знаю, за что ты любишь музыкальный театр, не знаю о твоем чувстве стиля или еще о чем-то подобном. Но я знаю в тебе то, что заставляет меня смеяться, то, что заставляет меня хорошо относиться к самому себе, заставляет чувствовать себя особенным не благодаря тому, чем я на самом деле не являюсь, но благодаря тому, кто я есть. И, вот… я все еще люблю все это в тебе.

Я чувствую, что горло у меня сжимается, и я принуждаю себя глубоко вдохнуть носом. Хадсон протягивает мне руку, но она не перекрывает расстояние между нами, и он, извиваясь, подтаскивает свой мешок ближе ко мне, и мы оба смеемся этому, а потом он касается рукой моей щеки, и каждая частичка меня снова оказывается наполненной звездами.

– Подожди, – говорю я, отводя его руку.

– Я хочу знать всего тебя. Действительно хочу. Хочу услышать все о спектакле и о том, чем ты занимался на этой неделе, хочу знать о музыкальном театре и об одежде… обо всем, о чем ты захочешь рассказать мне.

Я улыбаюсь:

– О’кей. Но… я больше не знаю тебя.

– Что?

– Каждое лето я наблюдал за тобой, видел, как ты вдохновляешь людей – вдохновляешь меня. Ты всегда заставлял меня чувствовать себя так, словно я могу сделать все… А теперь получается, ты имел в виду, что я могу быть… больше похожим на тебя. И хотя ты говоришь, что хочешь от меня, чтобы я оставался собой, но…