Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе

Первоначальные трудности с рецепцией его книги во Франции и в Италии были следствием влиятельной идеологии левых. В ответ на вопрос Болецкого о безнаказанности сопоставимой с ложью об Освенциме, по его выражению, «лжи о Колыме» Герлинг-Грудзинский перечисляет другие примеры отрицания. Отсюда вытекает не теряющее актуальности значение его книги, которая, с самого начала претендуя на просветительскую роль, может играть таковую и впредь. Всерьез его книгу, на десятилетия опередившую «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, восприняли только после выхода последнего (поляку не хотели верить, ведь поляки, как считается, настроены к России враждебно). Лишь спустя полвека после его лагерных мытарств книга вышла и в России в переводе Натальи Горбаневской при поддержке «Мемориала».

Отказ печатать другой его текст в первом итальянском издании «Колымских рассказов» Шаламова вызвал в Италии скандал. Издательство «Эйнауди» отвергло посвященное Шаламову интервью с Герлинг-Грудзинским, взятое Пьером Синатти (журналистом) и Анной Рафетто в 1998 году в Неаполе и задуманное как предисловие к рассказам[463]. Заслуживает, однако, внимания причина отказа, поскольку в этой беседе Герлинг-Грудзинский упоминает «тоталитарных близнецов» (bliźniąt totalitarnych) – коммунизм и нацизм, тем самым проводя неприемлемую для итальянских левых параллель. С публикацией «Черной книги коммунизма» (1997) Стефана Куртуа, чей эффект, по мнению Герлинг-Грудзинского, равносилен вызванному «Архипелагом ГУЛАГ», он укрепился в этом сравнении двух тоталитаризмов как близнецов. В ходе встречи с Хорхе Семпруном, который организовал французскую публикацию его книги, тоже прозвучали аргументы в пользу этой сопоставимости. В таком ключе прошла состоявшаяся между ним и Семпруном публичная беседа в неапольском Французском институте, где два писателя говорили перед безмолвной публикой о скрытых и явных сходствах между концлагерями и ГУЛАГом.

Герлинг-Грудзинскому не раз приходилось критиковать тезисы итальянских левых. Книгу Чеслава Милоша «Порабощенный разум» (Zniewolony umysł), литературные достоинства которой для него, впрочем, бесспорны, он отверг из‑за предлагаемого в ней видения коммунизма – он прямо называет книгу фальшивой (fałszywa)[464], – потому что она играет на руку левым. В этой оценке он солидарен с Александром Ватом, который, прочитав «Иной мир», разыскал автора в Неаполе.

Герлинг-Грудзинский подчеркивает: хотя писателем его сделал лагерь, для него неприемлема такая рецепция его книги, которая игнорирует ее подлинную цель – поведать о том, что происходило в лагерях. Подобного никогда не сказали бы о посвященных Освенциму рассказах Боровского. Ему важно подчеркнуть фактическую сторону. Он был доходягой (dochodjaga в польском тексте), но вышел из лагеря уцелевшим (cały)[465]. Превращение в доходягу (после голодовки он уже лежал в мертвецкой – trupiarnia) и «благополучное» избавление – таковы временные полюса его записок. В двух частях этой написанной в 1949–1950 годах книги жизнь в лагере (1944–1945) преподносится как сравнительно свежий отчет, рассказанный по памяти, еще не испытавший влияния других рассказов. Повествование строится хронологически, следуя отдельным вехам (тюрьма в Витебске, этапирование в Ленинград и, наконец, лагерь в Ерцеве под Архангельском, куда Герлинг-Грудзинского сослали на лесоповал) и притормаживая в местах, где речь идет об определенных событиях или встречах с людьми, чьи внешность, поведение, биография интересуют или, вернее, трогают автора. Систему лагерей он познает на личном опыте и из рассказов многочисленных солагерников, а свои выводы подкрепляет отчетами, с которыми познакомился уже после отбывания срока. Он ссылается на книгу Бубер-Нойман, показания Кравченко на парижском процессе и учитывает, пусть и не без оговорок, Кёстлера. Но ему явно важно не только описать систему извне, – хотя для лучшего понимания книги он то и дело вплетает в нее общие сведения об организации допросов, принудительного труда, «инфраструктуры», – но и реконструировать собственный опыт. Этот личный опыт, однако, в значительной степени сформирован впечатлениями от многочисленных солагерников, чьи истории он передает на правах некоего рассказчика-представителя. Голодовке, которую он устраивает как активную акцию протеста и выдерживает, и читательскому опыту посвящены те пассажи книги, которые касаются его одного и рассказывают о мыслях двадцатилетнего молодого человека, сформулировать которые он пытается в двадцать девять.